Здравствуй, дорогой сын!

Мало надежд, что мое письмо попадет к тебе, но я по натуре оптимист, верю в хорошее. Не знаю, что говорила тебе мама обо мне, только я, как видишь, жив. В июне 1916 года во время знаменитого Брусиловского наступления мой самолет был подбит. Я сделал вынужденную посадку на территории противника и попал в плен к австрийцам. Я очень хотел вернуться домой, но в России произошла революция. Я решил ее переждать, потому что жизнь царского офицера мало чего стоила. Воевать же в Гражданскую, когда русские бьют русских, я не пожелал. А в октябре 1918 года Австро-Венгрия распалась и образовалась Чехословацкая республика. Наш лагерь находился на территории Чехии. Офицерам разрешалось под честное слово посещать близлежащий городок. Там у меня появились друзья и женщина, с которой я связал свою дальнейшую судьбу. После поступил на службу в чехословацкую армию, в одну из ее авиационных частей. Дослужился до полковника. Год назад ушел в отставку. Сейчас живем с женой Эльзой и дочерью Марией в небольшом доме на окраине Праги. Пенсии хватает. Еще пишу книгу о войне. А мое авиационное дело продолжает сын Петр, который и передаст тебе это письмо.

Дорогой сын, мой милый Игорек! Я тебя так называю потому, что у меня есть фотография, а на ней ты, пятилетний, сидишь у мамы на коленях. Я знаю, какая у вас в Советской России тяжелая обстановка. Арестовать могут по малейшему подозрению. Поэтому о моем письме никому не рассказывай. Покажи только маме и уничтожь.

Ради бога простите, что так получилось. Всегда ваш,

ЗНП.

Инициалы ЗНП означали Званцев Николай Порфирьевич.

Игорь еще раз перечитал письмо, огляделся вокруг так, словно боялся, что кто-то за ним следит, потом посмотрел в глаза Петру и сказал:

– Выходит, мы с тобой братья?

– Да, братья, – тихо отозвался Петр.

– У меня есть еще и сестра?

Вместо ответа Петр достал из внутреннего кармана куртки небольшую фотографию. Это был семейный снимок примерно пятилетней давности, потому что Петр на нем выглядел юношей, а сестра Мария – совсем девочкой, с косичками. Отец на фото был в военной форме, а его жена Эльза напоминала актрису из какого-то фильма, улыбалась и выглядела заметно моложе матери Игоря.

Первым желанием Званцева было попросить Петра оставить ему фотографию, но он не решился это сделать. Его охватила какая-то грусть, доселе совершенно неведомая. Казалось бы, нужно радоваться. Он впервые увидел отца, пусть и на фото. Так нет.

Игорь еще раз окинул взглядом человека в военной форме, вернул фотографию и тут же спросил:

– Скажи, почему ты носишь фамилию Шнайдер, а не Званцев?

– Меня так записали при рождении, – ответил Петр, пожал плечами и добавил: – Таково было желание матери.

– А кто она у тебя? Немка?

– Немка, но ее родители жили в России. Когда началась война, им пришлось эмигрировать.

– Работает?

– Она владеет небольшой швейной мастерской.

Они чуть помолчали, потом Игорь спросил:

– Слушай, Петр, а как ты меня нашел? Почему ты решил, что я и есть тот самый Званцев Игорь Николаевич, который приходится тебе братом по отцу?

Петр снова пожал плечами и проговорил:

– Сам не пойму. Когда отец узнал, что мы едем в ваш городок за самолетами, он написал для тебя письмо и вручил его мне. Видимо, кто-то сообщил ему, что ты здесь работаешь. При этом отец строго сказал мне, чтобы я передал тебе письмо – как это у вас? – с глаза…

– С глазу на глаз.

– Да-да, с глазу на глаз. Это стало возможным только сегодня.

Послышался шум подъезжающего автомобиля.

– Это за мной, – с грустью в голосе сказал Петр, и братья на прощание обнялись.

Самолет, на котором летали Игорь и Петр, сильно не пострадал. Сломаны были только винт и часть крыла. К тому же комиссия установила, что в системе управления были неисправности. Об этом инциденте вроде бы все стали понемногу забывать. Ведь в летном деле, да еще с учебным самолетом, и не такое бывает. Но это только казалось.

Кроме партийной организации во главе с Трясогузкиным, не желавшим широкой огласки случая с самолетом – ведь Званцев все-таки выполнял его поручение, – на заводе, конечно же, существовала еще и комсомольская, секретарем которой был некто Коробков. Главным достоинством этого субъекта было умение долго болтать впустую и при этом видеть всюду вредительство. «Тот еще балабол», – говорят в народе про таких людей.

Именно балаболом его однажды и обозвал Званцев, да еще при людях, вот и нажил себе врага. Коробков в долгу не остался. Вскоре после инцидента с самолетом на стенах цехов появились объявления о комсомольском собрании, на повестке дня которого стоял только один вопрос: «Персональное дело комсомольца Званцева».

Явка была почти стопроцентной. Небольшой зал заседаний был набит до предела.

Коробков, как и всегда, разразился длинной речью, в которой подробно перечислил все подвиги комсомольца Званцева: воздушное хулиганство, выразившееся в низком полете над колхозным рынком, драку с Махневым и, конечно, самовольные, без разрешения, полеты с военнослужащими буржуазной страны, закончившиеся аварией самолета.

– Таким нарушителям дисциплины, как Званцев, не место в рядах Ленинского комсомола! – закончил свою пламенную речь Коробков и указал рукой на Игоря, сидевшего в первом ряду напротив стола президиума.

После были еще выступления, конечно же, в поддержку секретаря. Но все они оказались какими-то вялыми, совершенно однотипными. Люди, присутствующие в зале, знали, что если бюро, состоявшееся накануне, приняло какое-то решение, то мнение собрания будет пустой формальностью.

Игорь это тоже прекрасно знал. Он сидел и почти не слушал ораторов.

Все его мысли были только о письме отца. «Май тридцать восьмого, ты все перевернул в моей судьбе, – размышлял он. – Но почему мама не сказала мне, что отец жив? Неужели она тайно переписывалась с ним? Скорее всего, так оно и было. Иначе как отец узнал бы о том, кем я стал и где работаю?».

– Дайте Званцеву слово!

– Игорь, чего молчишь? – раздались крики из зала.

Его, пилота-инструктора, хорошо знали на заводе. Многие парни и девушки, присутствующие на собрании, совершали свои первые вылеты под его руководством.

Он прервал раздумья, не спеша поднялся, оглядел всех.

«А вдруг кто-нибудь из них видел, как я читал письмо отца и как мы с Петром обнялись на прощание? Пойдут вопросы. Нет, надо скорее заканчивать этот балаган», – подумал Званцев.

– Я признаю свою вину. Но у меня не было злого умысла, – негромко произнес он и решил, что больше ничего не скажет.

Зал затих.

– Ставлю на голосование! – торжествующе произнес Коробков.