– В один прекрасный день, Хедвиг, – сказал он, – у меня будет чистенькая работенка в конструкторском бюро.

– Но ведь Джим хотел сделать тебя продавцом автомобилей! – зло огрызнулась Хедвиг. – Не вижу, каким образом ты сможешь чего-то добиться в жизни, если с ходу отвергаешь любое сделанное тебе предложение.

– Ну, быть может, поступят и такие, которые я приму, а?

– Где же ты собираешься их получить, если не у нас? – продолжала она тем же агрессивным тоном.

Чарли решил, что лучше промолчать. Они ехали молча почти через весь город. Когда приехали в больницу, им сообщили, что мать находится в коме. Через два дня она умерла.

На похоронах в течение доброй половины погребальной службы то и дело в горле его стоял ком, мешающий дышать. Он вышел, заперся в туалете гаража, сел там на толчок и дал, наконец, волю слезам. Он плакал как ребенок. Когда они вернулись с кладбища, он пребывал в ужасном настроении и не мог ни с кем разговаривать.

После ужина, когда Джим и Хедвиг, сидя за столом в столовой, принялись на листке бумаги подсчитывать, сколько им пришлось выложить за похороны, он взорвался и грубо заявил им, что заплатит все сам, до единого цента, и больше в их проклятом доме никогда ноги его не будет, могут не беспокоиться!

Он выскочил из комнаты, грохнув за собой дверью, взбежал по лестнице к себе и бросился на кровать. Он долго лежал на спине не раздеваясь, в военной форме, уставившись в потолок, и до него доносились приглушенные голоса и отдельные слова: «усопшая», «оплакивание», «потусторонний мир», «загробная жизнь».

На следующий после похорон день ему позвонила Эмиска. Выразив свои соболезнования по поводу смерти матери, она осведомилась, не хочет ли он встретиться с ней как-нибудь вечерком. Не отдавая себе отчета в своих действиях, он неожиданно выпалил, что, ладно, придет. Настроение паршивое, подавленное, ему так одиноко и так хотелось поговорить с кем-нибудь еще, не только с Джимом и Хедвиг. В тот же вечер он приехал к ней на машине. Она была одна. Ему не понравилась ее квартирка с дешевыми украшениями, мишурой. Он повел ее в кино. По дороге она спросила, помнит ли он, как они вместе смотрели в кинотеатре «Рождение нации». Он почему-то сказал, что не помнит, хотя помнил все отлично. Ему стало ясно, что она намерена возобновить с ним прежние отношения.

Когда он вез ее домой, то позволил ей опустить головку себе на плечо. Остановив машину перед ее домом, он, потупив глаза, увидел, что она тихо плачет.

– Чарли, неужели ты меня не поцелуешь? Один-единственный поцелуй в память о прежних днях? – прошептала она.

Он ее поцеловал. Потом она спросила, не поднимется ли он к ней. Он что-то процедил сквозь зубы, что, мол, ему нужно сегодня быть пораньше дома.

– Да прекрати, Чарли, чего ты выламываешься, – повторяла она, – ведь я тебя не съем.

В конце концов он остался, пошел за ней, хотя ему этого совсем не хотелось.

На газовой плитке она заварила какао и начала ему жаловаться, какая она несчастная, как она устает, выстаивая на ногах за прилавком целый день, а эти привередливые покупательницы. обращаются с ней ужасно грубо, а дежурные администраторы так и норовят ущипнуть ее за попку и рассчитывают, что она будет обжиматься с ними в примерочных. Нет, ей все же придется когда-нибудь открыть газ и отравиться. Чарли такой разговор совершенно не нравился, ему было жаль ее, и он вяло ласкал ее, только чтобы она успокоилась и больше не плакала. Но тут же он возбудился, и ему пришлось заняться с ней любовью. Уходя от нее, он пообещал зайти через недельку.

На следующее утро он получил от нее письмо, которое она, очевидно, написала сразу же после его ухода. В нем она признавалась ему в любви и заверяла, что никого так сильно, как его, никогда не любила. Вечером после ужина он хотел было тоже написать ей письмо и сообщить, что он не хочет ни на ком жениться и меньше всего, разумеется, на ней, Эмиске, но, к сожалению, так и не смог доходчиво сформулировать свои мысли, поэтому отказался от этой затеи и решил вообще ничего ей не писать. Но она позвонила на следующий день, и ему пришлось солгать, сказать, что он ужасно занят и вообще ему предстоит поездка в Северную Дакоту, чтобы посмотреть там собственность, которую оставила ему мать в наследство.

Тогда она спокойно ответила:

– Конечно, я все понимаю. Позвоню тебе, дорогой, когда вернешься. – И это ему очень не понравилось.

Хедвиг начала интересоваться, какие это женщины ему названивают все время, а Джим предупредил:

– Остерегайся женщин, Чарли! Если они раскусят, что у тебя есть кое-что в кармане, то присосутся к тебе как пиявки.

– Да, сэр, – подхватил старик Фогель, – Теперь уже все не так, как в армии, когда ты в любую минуту мог сказать «прощай, моя кошечка, я снова отправляюсь на войну». Теперь они могут выяснить, где ты живешь.

– Нечего волноваться, – проворчал Чарли. – Я здесь долго не задержусь.

В тот день, когда они пошли в контору адвоката, чтобы ознакомиться там с текстом завещания, Джим с Хедвиг разоделись в пух и прах. Чарли было больно смотреть на них. Для чего эта показуха? На Хедвиг новое черное платье с кружевным воротничком, а Джим тоже в новом, с иголочки, в черном, как у гробовщика, костюме, который он купил специально для похорон матери. Адвокат, невысокий пожилой немецкий еврей с седыми волосами, аккуратно зачесанными назад, чтобы скрыть большую лысину на затылке, и в пенсне с золотой оправой на тонком носу, уже ждал их. С торжественным видом, улыбаясь, он встал из-за стола, на котором лежали голубые папки с документами, и чуть им поклонился. Сел, весь сияя, на свое место, положив локти на стол, отпихнул досье, потирая кончики пальцев. Они вежливо помолчали. Джим, прислонив ко рту ладошку, кашлянул, словно в церкви.

– Ну, перейдем к делу, – сказал мистер Голдберг своим мягким приятным голосом с легким, как у актера, акцентом. – Все в сборе, надеюсь? Больше никого нет?

Джим встал.

– Видите ли, Эстер с Рут не смогли приехать. Они обе живут далеко, на побережье… Я получил от них все полномочия, заверенные их адвокатами. Рут заставила и своего мужа подписать все бумаги на случай, если речь зайдет о недвижимости.

Мистер Голдберг недовольно щелкнул языком.

– Очень плохо. Мне хотелось бы иметь дело со всеми заинтересованными сторонами. Но, думаю, в вашем случае никаких непредвиденных трудностей не возникнет. Мистер Джеймс Андерсон назначен единственным душеприказчиком. Вы, надеюсь, отдаете себе отчет в том, что главная цель всех заинтересованных сторон – избежать процедуры утверждения завещания? Таким образом, избранный вариант избавит вас от дополнительных хлопот и расходов. В них нет никакой необходимости в случае, если один из наследников назначается душеприказчиком… Теперь перехожу к оглашению завещания.

Скорее всего, составлял его сам мистер Голдберг, ибо ему ужасно нравилось его зачитывать. За исключением тысячи долларов, предназначенных Лиззи Грин, директрисе пансиона матери в Фарго, вся недвижимость, включая земельные участки, облигации военного займа «Либерти» и счет в банке на сумму полторы тысячи долларов, завещались всем детям и отходили в управление единственного душеприказчика, Джеймса А. Андерсона, но в конечном счете должны быть поделены между всеми наследниками по их взаимному согласию.