Второй этаж был весь в огне.

Мария стояла на лестнице. Дико, хрипло кричала в огонь:

– Пушкин! Пушкин!

Огонь трещал и гудел, рвал красными зубами черный воздух.

Мария слетела по лестнице – пламя на глазах съедало деревянные гнилые ступени.

Огонь опалил ей волосы и ресницы.

Она выбежала в снежный двор, и Петя дрожащими руками нахлобучил ей ее зимнюю вязаную шапку на затылок.

Во дворе уже прыгали на снегу жильцы.

Они прыгали, рыдали, ругались, выкрикивали что-то снегам, небу. Волокли от крыльца нищие вещи. Старуха Лида мелко, будто солила себя птичьей щепотью, крестилась.

Они, жильцы, стояли во дворе и глядели, как горит их дом.

Как их жизнь горит.

Когда приехала пожарная машина, полдома сгорело. Старик Матвеев, в мохнатой овчинной шубе поверх кальсон и бязевой ночной рубахи, белыми слепыми, сумасшедшими глазами крестил черные обгорелые доски. «Прибыль… прибыль…» – шептал он. Густая пена хлестала из змеиных грязных шлангов. Мария слушала, как музыку, густой мат парней-пожарников.

– Подожгли! Уже который дом в округе…

– И ничего им за это не будет, сволочам!

«Как – подожгли? Кто – поджег?» Слова обожгли ночной, обезумевший мозг и растаяли в белом пламени легкой метели.

Люди бессильно, потерянно стояли на снегу, кто – успев напялить сапоги, тапки, кто – босиком, в наспех накинутых пальто, в старых, траченных молью шубах, стояли и плакали, глядя на злую пляску огня в черной, беззвездной зимней ночи.

Во дворе чернели черепахами старые сараи. Там хранили негодные шкафы; велосипеды без спиц и без руля; изломанные холодильники; подгнившие дрова; древнюю мебель; пустые банки и иную тару. Но не будешь же жить в сарае! А где будешь жить? Зимой, в морозы?

Сгорел почти весь дом. Остался – от него – огрызок. Угол, где ее, Марии, жилье. Теперь все они, все бездомные, будут жить у них?

Варенье, варенье мое, и ты не сгорело… Жженый сахар, райские яблочки…

Жители вытащили из сараев дрова, отыскали пилу, распилили шкафы, подожгли их. Устроили костер. Грели руки. Приседали у огня; грелись. Снова плакали.

Их немного было, жильцов. В доме было всего восемь квартир.

Огонь убивает, и огонь спасает.

Они смотрели на костер, на черные доски и пепел, на поземку, обвивающую ноги, друг на друга. В мокрые, кривые от отчаянья, холодные, бледные лица друг друга смотрели они.

– Мама, как все быстро… – сказал Петр, кусая губы.

И правда, как все быстро, подумала изумленно она.

Подожгли! Пожарные сказали – дом подожгли. Кто? Зачем?

– Да вить известно, зачем! – крикнула сквозь рыдания старуха Лида. – Штобы выселить нас, мусор человечий! Куда угодно! А тут… земля освободится!.. и они, богатеи, роскошный домище себе отгрохают… И будут, как цари!..

– Цари, – глухо, тихо сказал старик Матвеев. – Вот они, наши новые цари. А мы – их новые рабы.

И захохотал – тихо, страшно, безумно.

Мария грела руки дыханьем.

У них сгорела кухня и столовая. Осталась жива кладовка и Петина спаленка.

Ванна на чугунных лапах – жива… Старый чугунный лев…

Рукавицы, ее дворницкие рукавицы. Они живы, не сгорели. Они там, в кладовке. И ее метлы. И ее лопаты. Она завтра выйдет на работу. До шести утра еще сколько там? А, еще два часа.

И – ни одной звезды на небе.

– Пушкин пропал, – сказала Мария одними губами.

Петр услышал.

Ежился на ветру, засовывал пальцы под обшлага «косухи».

– Сгорел, – бросил, как плюнул окурок на снег.

3

Кулак сжался, косточки выпялились из кулака, и кулак громко, неробко постучал в дверь кабинета.

– Да! – раздался гнусавый голос.

Голос звучал так: «К черту подите».

Мария шагнула в кабинет, как в клетку с хищниками.

Быстро обежала пространство глазами. Нет, опасности вроде нет. Не нападут.

Она впервые в жизни была в кабинете, где сидели власти.

– Здравствуйте, – сказала Мария.

Ей не ответили.

– У меня письмо, – сказала Мария и протянула руку с бумагой. – Передать… мэру.

Густо накрашенная женщина за столом даже не повела головой в ее сторону.

За другим столом тоже сидела женщина. Мария покосилась на нее. Вторая дама копалась в бумагах. Похоже, обеим дамам дела не было до Марии.

– Извините, – сказала Мария, повысив голос. Ей захотелось скомкать в кулаке письмо.

– Что вы кричите? – сказала первая дама, не поднимая головы. – Потише.

– Возьмите письмо, и я уйду, – сказала Мария очень тихо.

Нить оборвалась внутри, и она поняла: ничего тут не выйдет.

Первая дама подняла пышноволосую голову, крашеная копна дрогнула. Мария поразилась тому, как зазывно, первобытно размалевано уже стареющее, в морщинах, толстое, надменное лицо. «Не лицо, а рожа. Лицо – зеркало чего? Сердца? Матки ее? Тогда она проститутка».

Дама небрежно протянула толстую руку, не глядя на Марию. Пухлые пальцы унизаны перстнями. Золотыми, с крупными кабошонами. Как у торговки на рынке. Попугайский, крючком, нос дамы брезгливо дрогнул; жирный подбородок тоже дрогнул, без слов говоря: ох и надоели всякие!

Мария опустила руку с письмом.

– Давайте посмотрим друг на друга, – сказала она так же тихо.

И тогда крючконосая дама перевела глаза на Марию.

Густо намазанный кроваво-алой помадой рот раскрылся. Язык задрожал в нем языком пламени. Спокойно, говорила себе Мария, стоять, не упасть. Ей стало страшно и смешно. Глаза первой дамы походили на два белых бурава. Они просверлили Марию до костей.

– Давайте ваше письмо, – проронила дама надменно, как царица. – Что у вас?

– У нас дом сгорел.

Мария переступила с ноги на ногу.

В кабинете стояли два мягких, обитых тонкой кожей, просторных дивана.

Сесть ей не предлагали.

– Дом сгорел? – Дама зевнула, даже не прикрыв рот ладонью. Ее зубы блестели, как лакированные. – Давайте письмо сюда, что вы ждете!

Мария шагнула ближе и положила письмо на стол.

– Здесь подписи всех жильцов, – сказала Мария. Она опять пыталась поймать глазами глаза первой дамы.

– Хорошо. Я передам, – лениво сказала дама и рассеянно передвинула бумаги на столе.

Мария стояла, молчала, ждала.

Первая дама снова норовисто, но уже не лениво-кокетливо, а гневно, рассерженно вскинула голову-копну.