— Какой лечащий врач?

— Доктор Блюмберг, его люксембургский психиатр.

— Его психиатр?

— Мсье Мерль находится под психиатрическим наблюдением. Он направляется в Соединенные Штаты по совету своей семьи, чтобы встретиться с самым большим американским специалистом по неврозам.

— Чем он болен?

— Параноидальный бред, шизофрения, митомания.

— Митомания?

— Да, он выдумывает истории и воображает себя тем, кем не является. Имейте в виду, он совсем не опасен. Иначе «Уайт Стар» не позволила бы ему устроиться в вашей каюте, даже зная, что он там не будет спать. Он — человек очаровательный, я думаю, у вас были случаи это заметить. Я добавлю, что это легкий больной. Его рассудок начал расшатываться, когда он подумал, что обязан — и в связи с положением его семьи в герцогстве это отчасти так и было — бороться против сильного гомосексуального влечения.

— Сожалею, что прервал ваш ужин, Жак.

— Это не важно, Филемон. Вы хорошо поели в третьем классе?

— В обед? Слишком хорошо. Доказательство перед вами.

У него были изжелта-бледная кожа, усталые глаза. Ему развязали галстук и расстегнули воротник, но туфли не сняли, как будто эта обязанность в любом месте и при любых обстоятельствах была навсегда возложена на меня.

— Можно? — спросил я Мерля, показывая на туфли.

— Как всегда, мой мальчик.

Мерль завязал шнурки двойным узлом. Каждый день он все сильнее затягивал их, и мне было все труднее их развязывать.

— Это может показаться невероятным, — сказал он отрывистым и немного приглушенным голосом, — но есть пятый заговор.

— Я сомневаюсь в этом, — сказал я слишком саркастическим тоном, так что Мерль бросил на меня взгляд, полный ярости, беспокойства, подозрений, и я мысленно пообещал себе постоянно иметь в виду, что безумец — не значит глупец.

— Вы думаете, что я преувеличиваю, Жак?

— Нет. До сего времени ваша интуиция вас не подводила.

— Не интуиция — дедуктивные заключения.

— И что же это за пятый заговор?

— Самый худший, по крайней мере с моральной точки зрения, — антисемитский. Все пассажиры первого класса, которые отказались от поездки, — гои, а все те, кто взошел на корабль, — евреи. Отказались: Морган, Бэкон (прежний американский посол в Париже), Фрик, Гардинг, Вандербильд и другие. На борту: Бёрнбаум, Давидсон, Гольдшмидт, Гольденберг, Штраус, Мейер и прочие. Крушение «Титаника» будет погромом!

«Давай, болтай, старый псих! — думал я, ставя пару туфель у кровати. — Благодаря доктору Симпсону сейчас я знаю, что „Титаника“ никогда не потонет, потому что тот, кто мне доказывал, что она потонет, болен психически. Значит, я буду жить, то есть любить. Кого? Всех женщин на земле. Я стану каким-нибудь журналистом (переводчиком, издателем) или депутатом (президентом жокей-клуба, производителем бумаги). Я буду путешествовать по всему миру. Со времени отправления из Кингстауна я думал только о том, удастся ли прожить день, а сейчас у меня впереди холм, гора, айсберг времени и все необходимое, чтобы прожить самую что ни на есть прекрасную жизнь».

— Предупредите евреев! — умолял Мерль. — Их заманивали в это первое плавание, рассчитывая на их тщеславие, и они, как кролики, попались в этот капкан, в то время как антисемиты предусмотрительно остались на пристани. Они должны подготовиться. Вы должны быть их пастырем, Жак. Надо спасать Израиль! Будьте праведным!

Он нес чепуху. Доктор Симпсон посоветовал мне уйти. Он боялся, как бы возбуждение не вызвало у Мерля повторный приступ. В обеденном зале обслуживание было закончено. Мисс Уоррен потихоньку ковыряла ложечкой свое американское мороженое. Я решил пойти в ресторан, потратить доллары, которые Батшеба Андрезен, даже не прячась, положила в карман моей куртки, прежде чем выйти из каюты. Я рассматривал панели, картины, лестницы, которые я с начала плавания воображал в водной пучине и которым, по моему нынешнему убеждению, была предначертана долгая жизнь. Мебель наблюдает за нами, что придает ей высокомерный и забавный вид, как будто она презирает и жалеет нас. С тех пор как я поверил, что «Титаника» не потонет, кресла стали по-другому на меня смотреть. Не печально — а насмешливо, думая о всех задницах, которые будут опускаться на них в течение одного-двух столетий и среди которых не будет моей.

Ресторан «А la Carte» находился позади Парижского кафе. Многие уже поужинали, и зал был наполовину пуст. Я устроился в нескольких метрах от супругов Астор, чтобы уловить обрывки беседы. Похоже, разговор был серьезный, иначе они давно присоединились бы к своим друзьям, она — в кафе «Веранда», он — в курительном помещении для первого класса. Я услышал Мэдлин, которую я воображал своей, — это то, что психоаналитик Лакан ощущал в одиннадцать лет и, без сомнения, истолковал впоследствии как «Шерстяную маму», — она прошептала: «Я вас прошу, Джон…» А супруг, затерянный в своей большой, абсурдной мечте о вечной молодости и абсолютном счастье, все жаловался, что до сих пор нет сообщения, которое он ждет из Нью-Йорка. Мэдлин защищала радистов — Филлипса и Брайда из фирмы Маркони и отмахивалась от вымученных доводов своего супруга. Аннабел Корк, в желтом кружевном платье, с ожерельем из крупных зеленых камней на длинной белой шее, возникла перед моим столом. Она пришла из Парижского кафе, где собралась «маленькая банда» — супруги Корк, Андрезен и Морнэ. Я поднялся и поклонился с нарочитой, приторной учтивостью.

— Мы вас ждем на бридж, — сказала Аннабел.

У нее был игривый вид, и я понял, что Батшеба на ушко рассказала ей о нашем соитии. Большинство людей занимаются любовью, чтобы потом рассказать, как все было.

— Вас и так шестеро.

— Старики не хотят играть.

— Я тоже, должно быть, староват, потому что не хочу играть.

— Это не любезно по отношению к Батшебе.

— Если она нуждается во мне, она знает, где меня найти: каюта «Е104».

— Вы знаете, что есть пределы грубости и нахальству?

— Да, и я их ищу.

Почему я был таким высокомерным с подругой женщины, которая оплачивала мою еду? Я думаю, что потребность уединиться помутила мой ум. Я расплатился — пять долларов, около трехсот франков одна тысяча девятьсот семьдесят четвертого года, покинул ресторан и сошел в мою каюту. Неужели Батшеба Андрезен стала меньше интересовать меня с тех пор, как я узнал, что она не хочет убить своего мужа? Мне хотелось оказаться одному в постели с книгой, как раньше, когда я был девственником.

— Просыпайтесь! — кричал Филемон Мерль.

Был воскресный вечер, и я не спал. День я провел в одиночестве. Эмили не показывалась ни на палубе, ни в ресторане. Августа Уоррен уверила меня, что ее племянница продолжает отделывать свой последний сборник и ничего не ест, кроме чашки горячего молока с бисквитом каждые шесть часов. На закрытой прогулочной площадке мадам Андрезен и две ее спутницы бойкотировали меня — мне от этого было ни тепло ни холодно. Но все-таки было холодновато. Температура снизилась еще на десяток градусов. Как будто мы повернули время вспять, вернувшись в зиму. Что касается Филемона Мерля, он не выходил из госпиталя. Утром я нанес ему короткий визит. Он спал. Доктор Симпсон велел стюарду принести его вещи, и каюта «Е104» до самого Нью-Йорка была в полном моем распоряжении. Вначале это мне нравилось, потом мне стало казаться, что я променял свободу на комфорт, что мою жизнь заперли. На ключ. Я не присутствовал на богослужении капитана Смита, куда были приглашены пассажиры всех классов. Для них это была возможность перед смертью убедиться, что жизнь еще более несправедлива, чем они думали. Более того, после ужина я не пел гимны под руководством преподобного Картера в обеденном зале второго класса. Этот день был слишком благочестивым для меня. На «Титанике» царила атмосфера религиозного фанатизма, который и погубил нас. Всех этих людей, которые каждый день, и особенно в воскресенье, клялись, что имеют только одно желание — отправиться на Небо. Бог, чтобы развлечься, решил поймать их на слове. Но, поскольку Он — левша и, значит, видит мир наоборот, Он их отправил в воду. Во время кораблекрушения я понял Его веселую и забавную игру. Когда мы падаем, даже со стула, то чувствуем, что это Он нас толкнул. В один прекрасный день Он толкает нас посильнее — и мы падаем в могилу.