жидкости (по счастью, из-под крана не отравишься – пей сколько хочешь), и с одной затерявшейся под одеялом крошки, с лучевой крупицы на вспотевшем белье, с вмятины на ногте, скользнувшем по деревянной боковине, начинается экспансия песчаного, так некстати обнажившегося, дна. Объём квартиры проецируется на матовую анонимную поверхность, которую я изобразил бы как серо-белую, шелестящую помехами кинескопическую сферу, – взгляд охотно игнорирует известное, так что сведения приобретаешь благодаря касаниям рукой, взмокшей ладонью ведёшь по ткани, по коже на рёбрах, костяшками по деревянной спинке, кончиками пальцев делаешь эфемерную вмятину на ворсе ковра, свесив руку с борта кровати, и так далее, вплоть до водопроводной струи на кухне, различные направления тактильного опыта срастаются в непрерывную, сплошную кожу своего рода безразмерного чехла, сплетённого из хрупкой ядовитой слизи. Оставаться в сознании – значит не соскользнуть в расщелины этих чёрно-белых скрупул, наперекор давлению комнатного воздуха, а также чрезмерному свету из окон (потому что в таком положении даже блёклая тихоокеанская погода – intolerable, как здесь говорят). Мысль ходит так же. На ощупь всё мокрое, включая уличный свет/мрак – странно думать, что не имею понятия об информации за последние несколько суток – хочется воды, но нет сил выкопаться из-под одела – хлопок, даже взрыв снаружи, будто фанерный лист обрушился на тротуар – где-то в стороне, сбоку, начинается темпераментное бормотание, размолвка по телефону на первом этаже, посреди улицы, у дверей прачечной – звуки сворачиваются, как в раковину улитки, превращаясь в однотипное постукивание, будто собака роет ямку в дощатом полу – предметы и живые существа один за другим встают на подмостки прозрачной болезни. Благодаря записыванию всё это кажется более рациональным, чем на самом деле, ведь известно, что суггестивный телеграфизм так же беспомощен перед лицом условности, как фактографическая буквальность. Однако существует некий узловой аспект – слабо поддающийся рационализации, но конкретный в своей доступности: чем меньше тумана в голове и чем твёрже – без трясучей болезненности – ноги упираются в поверхность пола, тем очевиднее новизна ситуации – как ни странно, чреватая не эйфорией безысходности, а тёплой трезвостью (как в первые минуту-две после пробуждения) и, что существеннее, абсолютным тождеством между нереальностью происходящего и головокружительной чистотой перспектив. Я перестал читать новости, так как они молчат о главном, точнее, о том, что представляется главным мне, – о времени, ведь теперь это уже не времяпрепровождение, а человекопрепровождение, поскольку именно оно, время, является субъектом происходящего. И, как ни странно, коленкоровые переплёты дают лучшее представление о метаморфозах времени, чем кнопка «подписаться» на растерянные сводки о последних событиях – все эти футурологические перепевы, подслеповатая на оба глаза статистика, а также, невзирая на массу информации, ещё и нечто такое, что по наитию гораздо могущественнее, чем выглядит. Когерентность интерпретаций всегда интуитивна, и, выходит, болезнь для уже вкусивших её новизны выступает синонимом прозрачности, вроде плацебо: ведь она-то и возвращает ясность, которой так недоставало статистическим таблицам и политическим арабескам. Вот она, прозрачность per se, во вспотевших ладонях, на мокром лбу, под мышками. Ты сам и есть последнее достижение конспирологов и специалистов по эпидемическому зонированию, менеджеров по доставке и офицеров пограничной службы, климатологов и американских почтальонов в матерчатых шляпах, голубых сорочках и чёрных брюках. Побережье устелено разлагающимся тростником, над засохшими останками моллюсков надзирают мухи, ты валяешься среди замысловатых вещиц на морском дне и собираешь из солёных трубочек, рыбных позвонков и обточенных стёкол нечто вроде пифагорейского квадранта, забытого инструмента для навигации.

Анекдоты кочевников

Жди и наблюдай, закрыв глаза, как появится и изменит, обозначится на дальних подступах неровной точкой (вроде битого пикселя на мониторе), затем приблизится и перевернёт ландшафт, нарисуется в асфальтовом мареве, чтобы превратиться из глагола в субъект – быть может, это полицейский вертолёт с номерованным днищем? серебристый караван железной дороги, бликующий, как старомодный колпак на автомобильном колесе? экипаж амбулатории в ярко-красном ящике с мигалками, только без сирен, придушенных грозовой напряжённостью? или воздух, процеженный сквозь облачную атмосферу, настолько разрежен, что готов перетерпеть не более, чем повозку амишей? Наконец, может статься, что эта неуместная – и даже невероятная, согласно оптическим законам, – точка с прихотливо изрезанными краями есть не что иное, как насекомое, наподобие бронзовки, которое, однако, превосходит в своём партизанском упрямстве все известные биологические домены? Но перерыв затягивается, и ничто, за исключением грозовых слоёв, не выказывает готовности к метаморфозам. Башня Сутро где-то в отдалении прочёсывает тремя навершиями бледно-зелёные сгустки тумана, ползущие вдоль городских холмов и как бы копирующие другую, более высокого порядка, облачность; воткнуть такую вилку, украденную из некой пантагрюэлистской столовой, посреди автодорожных выселков – и она потеряется, точно её не бывало, в зрительной перспективе, растягиваясь, наподобие нарыва, по сферической выпуклости местных полей, где возделывается разве что бесцветная труха. Что ещё? Скромные, на пару-тройку галлонов, пластиковые вёдра, продырявленные остриём копья́ или от естественного износа; трепыхающиеся на ветру клочки текстиля, спутанных волос, перьев, обрывков хозяйственных перчаток, на которых уцелели только пальцы, и то не каждый; сложенные во много раз дорожные атласы – спутники автомобилиста, с отметками остриём в жирных точках, которые означают города; резиновые скребки для душевых, чтобы сгонять влагу; пакеты из-под собачьего корма, настолько объёмные, что сойдут за спальные мешки… Это циклическое ожидание не может разрешиться даже лёгким сдвигом при очередном повторении, ведь человеку, а не мёртвой природе свойственно требовать конечного результата, разрешения любых вопросов и напряжений, будь то финал излагаемой истории или же rigor mortis (уместно вспомнить о так называемом «эффекте Симплициссимуса», считавшего себя изменчивым, будто ртуть: прозаические вещи, в отличие от поэзии, осуществляют не бесцельную трату, а накопление и нагнетание изменений, которым не соответствует ни один вероятный финал, за исключением бесконечной амплификации и дальнейшего разрастания; отсюда и такой результат, как якобы не законченные авторами книги – заброшенные фрагменты или многочисленные романы, обрывающиеся буквально на полуслове: в таких случаях принято ссылаться на недоразумение, помешавшее автору «закончить» вещь). И пока скукоживается и шелушится земля, наверху господствует тяжеловесное коловращение, как будто оловянные ядра сталкиваются с цинковыми пластинами, и трещат по швам рыхлые осьминожьи головы, захлёбываясь в чернильном облаке, а крохотная чёрная точка вздрагивает от наступающего тепла, вибрирует на своей эфемерной теннисной сетке или, может, паутине, по-прежнему рассчитывая на то, что гроза обойдёт эту автодорожную периферию стороной. В прибрежной области грозы случаются крайне редко, а поскольку закрывать глаза на подобные исключения – в природе человека, то ни одна постройка не была заблаговременно оснащена штырьком громоотвода, хотя весьма вероятно, что все эти рудименты человеческого