накапливает силу в рассыпанной крупе, подхватывает остатки съестного и уносит, высасывает через брешь в потолке последнюю еду заодно с холодильными шкафами, половыми вёдрами на колёсиках, кассами самообслуживания, чёрными фартуками персонала и последними покупателями.

«Странствия и путешествия» Тафура

Современник и ровесник Томаса Мэлори, вот он осматривает очередной Рим, Иерусалим, Александрию, Константинополь, Венецию, Брюгге – не святой Брендан и не посланник Великого Хана, не папский легат, не купец, не крестоносец, не дипломат… Идальго Перо Тафур – путешественник и поехал просто так. Немного рыцарь, но больше на словах и не хватается за оружие при первом чихе. В литературном отношении автор «Странствий и путешествий» – одного из немногочисленных романов XV века – не был последователем Марко Поло (в те времена сочинение Поло считалось недостоверным) или Джона Мандевиля (чей полный выдумок роман считался, напротив, документально верным). Я подозреваю, что доктрина путешествия Тафура восходит к жившему двумя столетиями ранее Гильому де Рубруку, чьё «Путешествие в восточные страны» впервые в европейской литературе говорит о путешествии человека – герметичного индивида, а не жанровой функции. Именно Рубрук написал хронику изнурительного кочевья по монгольским равнинам с ледяными пятками и улюлюкающим от голода желудком, открыв континент дорожного дискомфорта и поведав о путешествии, в котором полагаться на обратный путь было бы слишком легкомысленно. Я должен отвести вас к Мангу-хану, это путь четырех месяцев, и там стоит столь сильный холод, что от него раскалываются камни и деревья – смотрите, сможете ли вы выдержать. Отмороженные бульдозеры артурианы в панцирях и шлемах остались в прошлом, но их идеология дотлевает, коптит, загораживая туманной завесой подмостки, где предстоит возникнуть раблезианским умникам, пикарескным хитрецам, прециозным любовникам. Герой Тафура больше напоминает не рыцаря, а лёгкого пехотинца, отбившегося от своего отряда, чтобы обучиться ренессансной любознательности в лабиринтах городских кварталов, как Дафнис и Хлоя обучались любовной игре на пастбищах Митилены. Книга Тафура запечатлевает мгновение равновесия между чашами весов, когда бесцельный поиск приключений ещё подпитывается рыцарской моралью, но уже граничит с ренессансной жаждой сопричастности к материальному разнообразию мира. Ведь адептам рыцарских романов не был известен урбанистический кайф, который не являлся бы простодушным изумлением перед пряной экзотикой Африки или Востока, но уже напоминал бы вожделение коллекционера или ту античную жадность, с которой упёртый географ за полтора тысячелетия до того вгрызался в Александрийскую библиотеку. Этакая рыцарская отчуждённость всё ещё чувствуется в «Странствиях и путешествиях», но из-под неё уже высовывается эмбрион европейского фланёра. Все факты подаются как подлинные, но, поскольку изложение ведётся от лица «я», рассказы о хлебосольных императорах и морских бурях, о райских истоках Нила и пресвитере Иоанне всё равно проваливаются, как песок в песочных часах, в узкое горлышко автобиографического субъекта, как бы составляя его личность. Тафур свидетельствует о необузданности татар и благоухании венецианских дожей, о гримасничающей клоаке Рима, который всегда был главою мира, а теперь стал его хвостом, прикрывающим известное место, об охоте на крокодилов и дуновениях египетского ветерка, оставляющего тёмные пятна вокруг глаз, – его книга не приключенческая, в отличие от рыцарских романов, а чисто описательная, – казалось бы, он просто нанизывает эти диковинные артефакты и истории, однако компоновка описаний (изложение сплошняком, без переходов и разделения на главы, будто перемещение синонимично протеканию времени, будто он описывает не разрозненные локусы, а весь мир XV века как одну непрерывно длящуюся ноту) выступает способом собирания собственного аппроксимативного, непредумышленно возникающего «я» (и уже в следующем веке Челлини возведёт это в закон: я пишу только о себе, поскольку вместить раздвигающийся мир в один труд невозможно). Залогом подобного собирательного универсума и является путешествие, а точнее (впрочем, это единственный точный вариант), дискурс о путешествии, растягиваемый повествователем, как шатёр номада, вдоль осязаемой выпуклости земли. Дорожные сувениры: обломок карбункула и способ поймать рыбу. Во время наводнения рыба сама придёт во двор, надо только запереть ворота и дождаться, когда вода спадёт.

Satura lanx

Каждый вечер одна и та же лампочка (фонарь со стеклом? свет в каком-то доме на холмах?), её видно из моего квадратного окна, я смотрю на неё лёжа и ещё в ранних сумерках жду, что она появится, хотя ни разу не поймал тот момент, когда она загорается; каждый вечер я смотрю на улицу, как только начинает темнеть, и спрашиваю, куда же подевался солдат из книги Роб-Грийе «В лабиринте», – декорации на месте, а героя не видно. Периодически, пока не совсем стемнело, стремительно проносятся какие-то серые комочки – я сначала полагал, что это вечерние птицы, а потом вспомнил сомнамбулический small talk в первое утро своего нынешнего приезда. Сосед сказал: «Long time no see!» – и сразу протянул какую-то коробку мне под нос, будто я должен её обнюхать, к нему в квартиру через окно, как он заявил, накануне попала летучая мышь и около получаса кружила по комнате, потом утомилась и совершила приземление на шкафу, откуда была пересажена соседом в картонную коробку из-под лампочки, подталкиваемая прямоугольной деревяшкой. Дырочек в коробке он не проделал, летучим мышам они якобы не требуются. Чем закончилась эта история – неизвестно, поэтому я лежу и представляю себе соседа, пытающегося, выйдя с коробкой на улицу, приладить летучую мышь к ветке (они могут взлететь только падая). Весьма правдоподобным мне представляется оптимистический исход: он не смог уговорить мышь повиснуть на ветке и позвонил в местную службу дикой фауны, оттуда приехали зоологи с плексигласовыми щитками вокруг головы и взяли на себя попечение над коробкой. Если же в связи с изоляцией зоологический офис перестал выезжать по звонкам (тем более по поводу рукокрылых, которых мировое общественное мнение обвиняет в распространении нового вируса), мышь должна была либо уползти (что означает верную гибель?), либо остаться сидеть в коробке и сквозь отсутствующую прорезь посылать ультразвуковые сигналы бедствия своим компаньонам и компаньонкам по эхолокации, которые серыми комками проносятся сквозь область обзора моего квадратного окна, как сгустки потухшей лавы. Четыре миллиарда летучих мышей, каждая в своей коробке, с прорезями или без, – четыре миллиарда «последних людей». Что любопытно, галлюцинации и сны нередко отличаются гипертрофией логического элемента, тогда как в «остальной жизни» превалирует satura lanx, дикая помесь техногенного варварства, математики, стерильных пейзажей, насекомых, летучих мышей и руинированных фантазмов. Вытирание рук полотенцем, глоток воды из-под крана, щёлканье зубами в начальные минуты сна, зуд от скатывающейся по спине, как муха, солёной капли, глаза открыты и закрыты, потом снова открыты, грудь притянута якорной цепью к набережной, ноги болтаются под Золотыми Воротами, где ветер бормочет в стропах, но, если держаться подальше от