Дулиттл. Извините, мисс.

Японка. У ты! Родную дочку не признал?

Дулиттл. А, чтоб тебе! Да ведь это Элиза!

Хиггинс (восклицают одновременно). Что это? Кто это?

Пикеринг. Клянусь Юпитером!

Элиза. Верно, у меня вид дурацкий?

Хиггинс. Дурацкий?

Миссис Пирс (в дверях). Пожалуйста, мистер Хиггинс, не говорите ничего такого, что заставило бы девушку слишком много вообразить о себе.

Хиггинс (спохватившись). О! Да, да, миссис Пирс, вы правы. (Элизе.) Прямо черт знает что за вид.

Миссис Пирс. Простите, сэр.

Хиггинс (спеша поправиться). Я хочу сказать: очень глупый вид.

Элиза. С шляпой оно, пожалуй, лучше будет. (Берет свою шляпу с рояля, надевает ее и со светской непринужденностью шествует через всю комнату к камину.)

Хиггинс. Чем не новая мода! А ведь, казалось бы, что может быть ужаснее!

Дулиттл (с родительской гордостью). Скажи на милость, никогда б не подумал, что можно домыть ее до такой красоты! Она делает мне честь. Верно, хозяин?

Элиза. Я тебе скажу, здесь невелика штука ходить мытым. Воды в кране сколько хочешь. Тут тебе и горячая, тут тебе и холодная. Полотенца мягкие, пушистые; а вешалка для них такая горячая, что пальцы обожжешь. Потом щетки такие есть, чтоб тереться; а мыла полна чашка, и пахнет как первоцвет. Теперь-то я знаю, почему все леди такие чистенькие. Им мыться — одно удовольствие! Посмотрели б они, как это у нас делается!

Хиггинс. Я очень рад, что моя ванная вам понравилась.

Элиза. Вовсе не понравилась — то есть не все понравилось. Можете обижаться, а я все равно скажу. Вот миссис Пирс знает.

Хиггинс. Что там было не в порядке, миссис Пирс?

Миссис Пирс (кротко). Ничего, сэр. Право, не стоит говорить об этом.

Элиза. Так бы и разбила его. Прямо не знаешь, куда глаза девать. Под конец-то я его полотенцем завесила.

Хиггинс. Что завесили?

Миссис Пирс. Зеркало, сэр.

Хиггинс. Дулиттл, вы слишком строго воспитали свою дочь.

Дулиттл. Я? Да я ее и вовсе не воспитывал; так только разве когда стегнешь ремнем. Вы уж меня не вините, хозяин. Она просто не привыкла еще. Привыкнет, будет вести себя посвободнее, как у вас полагается.

Элиза. Вовсе я не буду себя вести посвободнее. Я не какая-нибудь, я честная девушка.

Хиггинс. Элиза! Если вы еще раз скажете, что вы честная девушка, ваш отец сейчас же уведет вас домой.

Элиза. Да, как же! Плохо вы знаете моего отца. Он только затем и пришел, чтоб вытянуть у вас денег да напиться как следует.

Дулиттл. А что же мне еще с деньгами делать? В церковную кружку опустить, что ли?

Элиза показывает ему язык и тем приводит его в такую ярость, что Пикеринг торопится встать между ними.

Ты эти песни брось, бесстыдница! А будешь еще напевать их этому джентльмену, так я тебе тоже кое-что спою! Поняла?

Хиггинс. Может быть, вы хотите дать ей какой-нибудь совет, Дулиттл? Или благословить ее на прощание?

Дулиттл. Нет, хозяин, не такой я простофиля, чтобы выкладывать своим детям все, что я знаю. И так с ними не сладишь. Если вы хотите, чтоб Элиза стала умнее, — возьмите ремень да поучите ее сами. Желаю здравствовать, джентльмены! (Поворачивается, чтобы уходить.)

Хиггинс (повелительно). Стойте! Вы будете регулярно навещать вашу дочь. Это ваш отеческий долг, не забывайте. У меня брат священник, он может направлять ваши беседы.

Дулиттл (уклончиво). Конечно, конечно. Будьте покойны, хозяин. На этой неделе я прийти не смогу, занят очень. Но там, дальше, можете твердо на меня рассчитывать… Всего хорошего, джентльмены. Всего хорошего, мэм! (Снимает шляпу перед миссис Пирс, но та игнорирует эту дань вежливости и выходит из комнаты. Он сочувственно подмигивает Хиггинсу, видимо, считая, что и ему приходится страдать от тяжелого характера миссис Пирс, и уходит вслед за нею.)

Элиза. Не верьте вы этому старому брехуну. Для него легче, если вы на него собак спустите, чем священника. Он теперь сюда не скоро нос покажет.

Хиггинс. Это меня не очень огорчает, Элиза. А вас?

Элиза. Меня и подавно. По мне, хоть бы и вовсе его больше не видеть. Срам какой — возится с мусором, вместо того чтоб заниматься своим настоящим делом!

Пикеринг. А какое его настоящее дело, Элиза?

Элиза. Заговаривает людям зубы да перекачивает денежки из чужих карманов в свой. А по-настоящему — он землекоп; бывает, что и теперь берется за лопату, — так, чтоб поразмять кости, — хорошие деньги зарабатывает. А вы меня больше не будете называть мисс Дулиттл?

Пикеринг. Прошу извинить меня, мисс Дулиттл. Я просто оговорился.

Элиза. Да я не обиделась, только уж очень это красиво выходит. А нельзя мне сейчас нанять такси? Я б поехала на Тоттенхем-Корт-Род, там бы вышла, а шоферу велела бы дожидаться, чтоб утереть нос всем нашим девушкам. Разговаривать я с ними не стану, понятное дело.

Пикеринг. Лучше подождите, пока вам принесут новое платье.

Хиггинс. И потом — нехорошо отворачиваться от своих друзей, когда достигаешь более высокого положения в обществе. Это называется снобизмом.

Элиза. Нет уж, мне теперь такие друзья ни к чему. Было время, они меня по всякому пустяку на смех подымали, а теперь вот я с ними посчитаюсь. Но если я получу новые платья, можно и подождать. Миссис Пирс говорит, что вы мне купите разные: одни днем носить, а другие надевать на ночь, в постель; только, по-моему, что ж зря деньги тратить на такое, в чем никому показаться нельзя. А потом, как же это — зимой, в холод, и вдруг все с себя снимать?

Миссис Пирс (возвращаясь). Идемте, Элиза. Там принесли платья, их нужно примерить.

Элиза. У-у-ааа-у! (Опрометью бросается из комнаты.)

Миссис Пирс (следуя за ней). Не так быстро, не так быстро, моя милая. (Выходит и затворяет дверь.)

Хиггинс. Нелегкое дело мы с вами затеяли, Пикеринг.

Пикеринг (твердо). Да, Хиггинс. Очень нелегкое.

Приемный день у миссис Хиггинс. Гостей еще нет. Гостиная в ее квартире на набережной Челси[10]— большая комната с тремя окнами, выходящими на реку; в доме такого же типа, но более старом, потолок был бы выше. Окна французские, до полу; они раскрыты, и виден балкон, уставленный цветами в горшках. Слева, если стать лицом к окнам, — камин; справа в глубине — дверь. Миссис Хиггинс — женщина, воспитанная на Моррисе[11]и Берн-Джонсе[12], и ее квартира, совершенно непохожая на квартиру ее сына на Уимпол-стрит, не загромождена лишней мебелью, полочками и безделушками. Посреди комнаты стоит широкая тахта; ее подушки и парчовое покрывало, вместе с ковром на полу, моррисовскими обоями и моррисовскими же кретоновыми занавесками на окнах, составляют все декоративное убранство комнаты; и оно настолько красиво, что жаль было бы прятать его под массой бесполезных мелочей. На стенах несколько хороших картин, выставлявшихся в галерее Гросвенор[13]лет тридцать тому назад (бернджонсовской, а не уистлеровской[14]школы). Пейзаж только один: это Сесиль Лоусон[15]в масштабах Рубенса[16]. Здесь же портрет миссис Хиггинс в молодости, одетой, наперекор моде, в один из тех прелестных россеттиевских[17]костюмов, карикатурное подражание которым со стороны людей ничего не смыслящих привело к безвкусному эстетизму, популярному в семидесятых годах. Сама миссис Хиггинс — теперь ей за шестьдесят, и она давно уже избавила себя от хлопотливого труда одеваться не по моде — сидит в углу, наискось от двери, у простого и изящного письменного стола; тут же под рукой у нее пуговка звонка. Между столом и ближайшим к нему окном — чиппендейлевское[18]кресло. Другое кресло, елизаветинское[19], с грубой резьбой во вкусе Иниго Джонса[20], стоит ближе к правой стене и дальше от окон. С этой же стороны рояль в узорном чехле. В углу между камином и окном — диванчик, обитый моррисовским кретоном. Время — пятый час дня. Дверь резко распахивается: входит Хиггинс в шляпе.