отстояться, долго созревать, перевариваться в сознании, прежде чем они перейдут в художественные образы. Некоторые художники иначе и не умеют работать. Но Кукрыниксы сумели наряду со злободневными карикатурами написать картину о Зое, бичующую немцев силой художественно объективных и убедительных образов.

Десять лет работы трех наших мушкетеров в «Правде» — это история их роста. За это время прочно сложилась их дружба, сложился и их стиль. О серьезности их работы, об их стремлении повышать свой «потолок» свидетельствует то. что они избежали угрожающей художникам-газетчикам опасности разменяться на мелочи, «исписаться», перепевать одни и те же мотивы. Не то, чтобы не было у них повторений, не то, чтобы не надо было им обновлять свои приемы. Конечно, надо. Важно то, что Кукрыниксы не утратили своей свежести. Они молоды. Их «потолок» еще не укреплен на неподвижных балках штампа. Они могут штурмовать свое небо, небо искусства.

1943 г.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ

УНИЧТОЖАЮЩИМ СМЕХ

Премудрый Аммос Федорович спрашивает в предпоследней сцене «Ревизора»:

— Как же это, господа? Как это, в самом деле, мы так оплошали?

Вопрос естественный. Но никто в комедии ответа на него не дает. А ответ ясен. Оплошали, поверили болтунам Бобчинскому и Добчин-скому, потому что смертельно перепугались, впали в панику, потеряли всякое чувство реального, сосульку приняли за важного человека. Но откуда же такой всеобщий панический переполох?

Можно подумать: чиновники испугались, что откроются все их грехи и преступления. Но, пожалуй, только у городничего были основания бояться, что обнаружится растрата сумм, предназначенных на церковь. Что же касается того, что он брал взятки, высек унтер-офицерскую вдову и не следил за чистотой улиц, то все это, по понятиям того времени, были не преступления и даже не грехи, а так, мелкие провинности и упущения.

Но городничий хоть казенные суммы заграбил. Прочие же чиновники чем особенным провинились? По понятиям того времени, решительно ничем. А Бобчинский с Добчинским даже и не чиновники. Между тем перепугались все чиновники и нечиновники, их жены, их дочери так, словно в дверях неожиданно предстал перед ними не жандарм от ревизора, а вестник смерти, конца.

И действительно, пришел конец нм всем. Такова знаменитая немая сцена, которой Гоголь придавал исключительное значение. Это не временное замешательство в последней сцене, даже не столбняк, который проходит. Это конец. Вся группа «остается в окаменении» — так сказано в авторской ремарке. Она не оживает и не может ожить.

Обреченность — вот что скрыто в страхе чиновников, чувствующих, что на них надвинулось нечто грозное, непонятное, необычное, перед чем недействительны привычные средства. Та же обреченность, кстати, есть и в финале первого тома «Мертвых душ», где всеобщая растерянность губернских чиновников, вызванная слухами о продаже «мертвых душ», никак не может быть объяснена ожиданием приезда генерал-губернатора. Прокурор даже не вынес тягостного чувства этой обреченности и помер. И в «Мертвых душах» подготовляется такой же конец, как и в «Ревизоре». Царство Чичиковых и Собакевичей должно «провалиться» или окаменеть.

Когда чиновники увидели, что опростоволосились, что Хлестаков «не настоящий», то все они смеялись над городничим. Сто с лишним лет назад смеялись чиновники на сцене, смеялись чиновники в партере, смеялся царь Николай I в своей ложе, смеялись купцы — те же Абдулины — в ярусах, смеялись разночинцы на галерке и в райке. Городничий бросил чиновникам на сцене, и чиновникам в партере, и самому царю: «Чему смеетесь? над собою смеетесь!.. Эх, вы!..» Но потом застыли улыбки на окаменевших лицах, а еще прошли десятилетия, и застыл смех на лицах зрителей из партера и на лицах их прямых потомков. Смешная комедия обернулась как революционная.

Мы находим у Маркса замечательные слова о социально-историческом значении комедии и веселого смеха. Он писал в работе «К критике гегелевской философии права»: «История действует основательно и проходит через множество фазисов, когда несет в могилу устарелую форму жизни. Последний фазис всемирно-исторической формы есть ее комедия… Зачем так движется история? Затем, чтобы человечество смеясь расставалось со своим прошлым. Этого веселого исторического назначения мы требуем для политических властей Германии». Маркс писал о порядках полуфеодальной Германии: «…надо заставить плясать эти окаменелые порядки, напевая им их собственные мелодии! Надо, чтобы народ испугался себя самого, чтобы вызвать в нем отвагу».

То веселое всемирно-историческое назначение, которого Маркс требовал для окаменевшей Германии, Гоголь осуществил для крепостнической России. Он заставил плясать порядки и людей крепостнической России. Русские передовые люди рассмеялись над перетрусившими чиновниками — это было начало освобождения от страха перед чиновниками.

Смех Гоголя не умолкает и в наши дни, потому что мы современники последнего фазиса всемирно-исторической формации капитализма. Она ликвидирована в нашей стране, где, впрочем, еще бродят пережитками капитализма тени Антона Антоновича, Аммоса Федоровича, а за ними вприпрыжку и тени Бобчинского и Добчинского. Но когда в США, в Англии, во Франции мы наблюдаем, как мечутся в панике и полной растерянности городничие всяких рангов, как боится буржуазное общество близкого будущего, как лгут в исступлении ноздревы капиталистической печати, — перед нами последнее действие «Ревизора». Мы видим, как действует по приказу агрессоров Держиморда в Нью-Йорке, Париже и Риме; как доискиваются шпионы, нет ли некоего «инкогнито»; мы слышим, как главари международной реакции в бешенстве Шлют проклятия всем «либералам», потрясателям основ, всем «бумагомаракам», разоблачающим империализм и агрессию в печати, независимой от капиталистов. «Узлом бы всех завязал, — кричит в ярости американский сенатор, — в муку бы стер вас всех, да черту в подкладку! в шапку туда ему!..» И бьет каблуком в пол разъяренный американский сенатор и кулаком сует в направлении воображаемых коммунистов, и если мог бы, действительно в муку стер и Советский Союз, и страны народной демократии, и весь китайский народ.

Обреченность старого мира, давно сгнившего в самых основах своих, делает сатиру Гоголя, его смех глубоко современными. Всем деятелям империализма, столь задорным, столь воинственным, предстоит — рано или поздно — разыграть последнюю сцену из «Ревизора», окаменеть, как окаменели царские чиновники на сцене сто с лишком лет назад, как провалились они в небытие в России тридцать четыре года назад, как исчезли и исчезают в ряде стран в настоящее время. Буржуазное общество томится предчувствиями конца. Это — в их политике авантюризма, лишенной разума. Это — в их философии смертников, в литературе и в искусстве полного распада. Они боятся всякого шороха за стеной. Они ждут, что вот-вот откроется дверь и явится на пороге страшный ревизор в лице народа-судьи. Они бледнеют, приходят в