* * *

Латур был так одержим работой над тигром, что однажды, придя домой, обнаружил, что матери дома нет. Словно в полусне, он отметил, что она куда-то уехала, одна, и ее нет уже несколько дней. Когда она вернулась, он увидел блеск в ее глазах и следы румян на лице, однако не задумался над этим. И даже не поинтересовался, где она была, что делала и, вообще, что происходит. Лишь дня через два, когда Бу-Бу пила на кухне кофе, макая в него хлеб, Латур остановился в дверях и спросил взрослым голосом, куда она ездила. Он смотрел на следы румян, на развившиеся белые волосы парика, смешавшиеся с ее собственными грязно-русыми прядями, и в первый раз его охватило беспокойство за мать. Одна мысль о том, что Бу-Бу могла нарядиться, как наряжаются дамы, надеть дорогое платье, парик и превратиться в обычную мадам, показалась ему неестественной, не правдоподобной и отталкивающей. Ему захотелось броситься к ней, закричать, назвать ее обманщицей. Он спросил:

– Где ты была?

– Нигде.

– Но где-то же ты все-таки была?

– В Париже.

– Что ты там делала?

– Ничего.

– Но что-то ты должна была там делать.

– Я сказала: ничего. Оставь меня в покое.

– Чем ты занималась?

– Делами. Делами. Делами.

Она протиснулась мимо него в дверь, и он почувствовал ненавистный ему запах духов.

* * *

Отец Мартен был энергичный человек. С горящими глазами он рассказывал ученикам об историческом развитии анатомии, и Латур слушал его затаив дыхание. Отец Мартен презирал греков и римлян за то, что они препарировали собак и обезьян, учение Гиппократа искажало картину, он путал сухожилия с нервами и артерии с венами! Отец Мартен рассказывал о медицинской школе в Александрии, открытой Птолемеем Первым, где работал замечательный ученый римлянин Гален. Однако по-настоящему медицина развилась лишь в XIV веке. Мондино деи Лиуцци[5] в своей "Anathomia" опирается исключительно на данные, полученные в результате изучения человеческих трупов. Ибо как можно узнать внутреннее строение человека, вскрывая труп собаки? Не означает ли это, что собаку превращают в человека, а человека – в собаку? Даже осел обладает сложным мозгом, однако это не делает его великим мыслителем. Ученики засмеялись. Отец Мартен повысил голос, и все умолкли.

– У Бога не было такого намерения.

Здесь отец Мартен сделал небольшую паузу, он задумался и словно мимоходом глянул на учеников. Он прекрасно знал, что в течение нескольких веков Католическая Церковь предавала трупосечение анафеме и что до сих пор это остается щекотливой темой. Но он был рационалистом и верил в единство Просвещения, Веры и Бога. Наконец он спросил:

– Зачем нужны анатомы? Латур!

Латур встал, чтобы ответить на вопрос. Сверкающий взор отца Мартена заставил его поднять голову. Он вдруг растерялся, хотя ответ на вопрос, зачем нужны анатомы, был очевиден. В глазах отца Мартена, как в зеркале, отразилась растерянность Латура, но он набрался мужества и ответил:

– Может быть, для того, чтобы мы узнали, что находится под кожей?

Пока Латур слушал уроки отца Мартена, произошло нечто непоправимое, бессмысленное, случай был даже смешной, но в то же время и страшный.

Однажды весенним утром на рот Бу-Бу села больная муха.

Стоя у рыбного прилавка в Онфлёре, Бу-Бу размышляет, не попросить ли у торговки сельди; она знает, что сейчас не сезон и ловить сельдь запрещено, но знает также и то, что многие не соблюдающие закон рыбаки еще до рассвета успевают продать свой улов сельди и что у торговки наверняка кое-что припрятано, Бу-Бу уже чувствует вкус свежей сельди и приоткрывает рот, словно для того, чтобы лучше насладиться пригрезившимся ей вкусом. Она не замечает, что на нижней губе у нее сидит больная муха, муха чем-то одурманена и вот-вот окажется у Бу-Бу во рту. Однако гордость и страх перед насмешливым отказом торговки прогоняют мечты о сельди, Бу-Бу смахивает с губы эту полудохлую муху и просит отпустить ей пять штук трески. Но муха уже поцеловала ее. Этого достаточно. Фиолетовая лихорадка. Болезнь сопровождается слабостью и тошнотой. Потом на шее Бу-Бу появляется фиолетовая сыпь. Ее огромное тело распухает, щеки синеют, один глаз больше не открывается. Латур бежит в Онфлёр. Распахнув ногой дверь в контору Гупиля, он кричит ему, что нужно немедленно найти доктора, лучшего доктора во всей Нормандии, и побыстрей, нельзя терять ни минуты. Гупиль переводит взгляд с Латура на клиента, застывшего на стуле с открытым ртом, потом опять на Латура. Зачем? Для кого? Латур не понимает вопросов. Кому нужен доктор, что случилось? Бу-Бу заболела, заикаясь произносит он. Что с ней? На ней сыпь. Какая сыпь? Фиолетовая, по всему телу. Merde, шепчет Гупиль и наклоняется к Латуру. Потом извиняется перед клиентом, и сын с любовником убегают. Что заставило их спешить, страх, сострадание, мысли о конце материального благополучия, одиночестве, сиротстве, или, быть может, это повеление самой смерти вынудило их в смятении носиться по улицам Онфлёра, крича друг другу имена и адреса врачей? В конце концов им удалось увести доктора Мезана от больного оспой парня и затолкать его в коляску Гупиля.

Доктор Мезан бросает взгляд на больную. Берет свой чемоданчик и выходит в коридор. Сын и любовник спешат за ним. Неужели ничего нельзя сделать? Доктор отрицательно качает головой. Фиолетовая лихорадка, говорит он. Многозначительно, серьезно, и Гупиль с Латуром качают головами и снова спрашивают: неужели ничего нельзя сделать? Фиолетовая лихорадка, повторяет доктор. Ничем не могу помочь. Мне очень жаль. Это последняя стадия болезни, кома, – медицинская наука тут бессильна, говорит доктор. Выразительно качает головой. Больная может умереть в ближайшие часы. Если хотите, я попрошу священника прийти к ней.

Они кивают, не понимая, и возвращаются к больной. Бу-Бу одним глазом смотрит в потолок. Она неподвижна. Тяжело дышит. Шевелятся только губы, даже не шевелятся, а подергиваются так, словно она сейчас что-то скажет и все объяснит им. Они склоняются над нею, скорее в растерянности, чем в отчаянии, женщина в постели уже не похожа на Бу-Бу: ее большое тело распухло и приобрело темно-синий оттенок. Из закрытого глаза бежит ручеек.

Латур смотрит на мать. Он видит, что ей больно, и убеждает себя: если он не поймет, что она сейчас чувствует, то потом уже никогда не поймет, что ее больше не существует.

Латур хватает ее руку. Рука распухла и стала жесткой. Только ногти еще напоминают о живой Бу-Бу. Он сжимает ее холодные пальцы. Потом наклоняется над матерью и думает, что под этим синюшным отеком она красива, что ему хочется лечь рядом и прижаться к ней. Гупиль покашливает. И умирающая тоже покашливает, она словно передразнивает его, потом открывает рот, губы у нее дрожат, и за мгновение до смерти она произносит звонко и четко:

– Сын!

Это могло быть объяснением в любви, но Латуру кажется, что мать просто хотела уничтожить его. Иначе почему она умерла таким образом? Гупиль накрывает покойницу простыней и склоняет голову, он молится, Латур же стоит неподвижно и смотрит на кровать. Почему она так обошлась с ним?