открывает огонь. Разрывы не прослушиваются. Видно, далеко куда-то бьют орудия, только раза два над головами солдат со свистом и ветровым шорохом проносятся снаряды. Селезнев присаживается на бруствер, снимает фуражку, подставив голову под солнцепек. К нему подходит Шиниязов, пригнувшись на корточки, открывает ситцевый, в белую и желтую горошину, кисет. В кисете духовитая махорка, смешанная с легким табаком.

— Спасибо, Федор Капитоныч, — отвечает Селезнев, сам не зная, почему вдруг назвал солдата по имени и отчеству. — Не хочу сейчас курить…

— Тогда разреши я тебе, товарищ сержант, автомат почищу, — предлагает Шиниязов.

— Да, нет, не нужно, — говорит Селезнев и, чтобы не обидеть солдата, добавляет: — Его чистят редко. Можно целый год не чистить.

Шиниязов стоит в раздумье, потом спускается в окоп.

Через некоторое время он возвращается, неся в руках лоскут белой плотной материи.

— Подворотничок хороший, товарищ сержант. Тебе как раз. Давай пришью…

Селезнев смотрит удивленно на Шиниязова и улыбается.

— Вот не знал, что ты такой беспокойный, Шиниязыч, — говорит сержант мягко. — Ты отдыхай, пока есть время. Воротничок сойдет и старый…

— Я и так отдыхаю. Уже несколько дней отдыхаю. Ты не волнуйся об этом, — смущенно бормочет Шиниязов. — Воротничок, думаю, все равно лежит, а тебе как раз…

Селезнев молчит, и Шиниязов снова уходит от него.

Батарея на противоположном берегу стукает все чаще и чаще. Но свиста снарядов над головой они по-прежнему не слышат. Видно, артиллеристы стреляют теперь в другую сторону. Селезнев до войны два года на действительной прослужил и в разных учениях участвовал и знал, как должно действовать отделение, когда противник наступает, и когда надо броситься в атаку. А сколько на этих учениях они разных высоток брали и в траншеях вели «боев», и на плацу за штыковые приемы ему всегда благодарность объявлялась. Все было там аккуратно и точно: и танки с авиацией вовремя появлялись, и артиллерия была как в настоящем бою, и связь, телефоны разные и переносные рации были. А тут он ничего не поймет. Полк чуть не от самого Минска идет, только закрепятся где-нибудь и немца отобьют — команда: отойти. «Перегруппировка, выравнивание фронта» — эти слова он слышит часто, но смысл их ему не всегда понятен, потому что, командуя стрелковым отделением, он, конечно, не может представить эту линию и все, что на ней происходит.

— Не проголодался, сержант? — спрашивает из окопа Симоненко. — Может, закусишь?

— Что ты меня спрашиваешь, — отвечает Селезнев. — Как ребята…

Симоненко ныряет снова в окоп и через некоторое время появляется с плащ-палаткой. Аккуратно расстилает ее перед сержантом, ставит две банки консервов, сухари, кружку.

— Может, подогреть консервы?

— Зачем? Не надо.

— Чай сейчас будет.

— Ладно. Давай ребят сюда.

— Хлопцы! Кончай работу…

Досказать Симоненко не успевает. Тю-у… — свистит в воздухе, и тут же слева от окопа, метрах в двадцати, возникает черный земляной столб, хрякающий знакомый звук разрывает тишину.

— В окоп. Все в окоп! — кричит Селезнев, вскочив. Около ног его цепко и ловко Симоненко свертывает плащ-палатку. И не уходит в окоп до тех пор, пока сам сержант не прыгает туда.

10

Взрыв повторяется позади, потом еще, совсем рядом, вот сразу два, впереди. Противное визжание и взрывы, взрывы… Ткнувшись головами в окоп, пять человек томительно прислушиваются к этому уханию и вою. Сверху сыплется земля, жужжат, твердо стукаясь где-то рядом, осколки. Гудит и справа, в короткие перерывы между разрывами хорошо слышно — обстрел идет по фронту — начиная от их маленького окопчика до переправы и дальше.

Время тянется медленно. И кажется, еще миг — и не выдержишь этой страшной бури. Сердце стучит, готовое выпрыгнуть из груди, все напряжено до предела. И вдруг к разрывам на земле, к шлепанию осколков добавляется гудение в воздухе. Опять самолеты. Теперь их еще больше, и бомбят они не переправу, а боевые порядки, они летят вдоль речки и заходят то справа, то слева. Кажется, конец. Рядом ухает пятисотка, и земля тяжело начинает качаться от взрывов. В этом покачивании, в этом визге и грохоте трудно поднять голову, и кажется неправдоподобным, немыслимым видеть сержанта Селезнева, который сидит на корточках и вдруг начинает подниматься.

Но Селезнев приподнимается. На голове его каска. Каску успели надеть Тарабрин и Симоненко.

Облизывая губы и не поворачивая головы, сержант говорит хрипло:

— Идут…

Смысл этого тревожного сообщения ясен каждому. Вскакивает Симоненко. Вдавив голову в плечи, рывками выдвигает пулемет. В крайний угол бросается с винтовкой Тарабрин.

— Не спеши, — кричит ему Селезнев.

В лощине, у той самой березки, которую они пристреливали вчера, — серые фигуры: одна, вторая, третья…

— Восемь! — резко произносит Селезнев.

Немцы идут медленно и странно спокойно, прыгая с кочки на кочку; вот они уже миновали низкий кустарник и вышли на ровную местность. И тут Селезнев кивает головой:

— Давай…

Пулемет забился в руках у Симоненко, почти сразу же упали два немца. Медленно, не спеша прицеливаясь, стреляет из винтовки Тарабрин. Видимо, немцы заметили их, тут же залегли, а потом, вскочив, пригнувшись, побежали вправо.

— Давай, Симоненко! — кричит Селезнев.

Гудит вверху, гудит справа, дымные черные столбы встают впереди. Приникнув к пулемету, бьет длинными очередями Симоненко. Немцы, пробежав несколько шагов, снова ткнулись в землю — и в тот же момент Симоненко меняет позицию. Он в правом углу окопа, там, где стреляют Шиниязов и Забелин.

Когда немцы поднялись еще раз, их было уже только трое — пулемет и винтовочные выстрелы срезали и их мгновенно.

— Вот так! — злорадно вскрикивает Шиниязов, но фраза его заглушается голосом Селезнева:

— Симоненко, давай!..

Черные каски с рожками вырастают снова в кустарнике, у той же самой березки. Симоненко быстро пробегает по окопу, и пулемет начинает тараторить короткими очередями. Рожки тут же исчезают, пулемет замолкает, и все долго и напряженно смотрят на березку. Маленькая, невзрачная, она теперь совсем не похожа на березку. Ветви ссечены пулями, макушка срезана — сейчас это просто ориентир для стрельбы.

Все с облегчением опускаются в окоп, все, кроме Селезнева. Грохот и бой идет справа, хотя сюда тоже залетают снаряды. Но главное все же там, и солдаты, присев на земле, довольны, что все обошлось, смотрят друг на друга с затаенным удивлением и страхом.

Пыль и дым висят справа, клубок самолетов, надрывно воя, кружится над переправой.

Шиниязов достает кисет, дрожащими пальцами крутит цигарку. Селезнев склоняется, обводит всех взглядом и бросает сухо:

— Расселись. Пополнить диски…

Симоненко подает диски. Тарабрин с Забелиным заряжают. Тарабрин сноровисто один за другим запускает в щель патроны, прижимая их большим пальцем. У Забелина руки дрожат, и он вставляет патроны медленно. Симоненко косит недовольно