Он обращается к палачу: «Пропусти старуху! Разве ты не видишь ее горячую веру? Пусть Бог увидит жертву ее усердия!»

Возможно, что такой жертвой усердия стала месть, зависть или что-то еще, подтолкнувшее убийцу нанести удар возмездия по своей жертве вдали от цивилизации, в пустыне, но и сам убийца, по-видимому, недооценил силу противника, истекает кровью, вряд ли сможет самостоятельно выбраться из пустыни, где нет ничего, кроме песка.

«Картину надо куда-то убрать! – подумал я. – Она мешает думать, работать, отвлекает своей таинственностью и пролитой кровью».

Позвал переводчика.

– Дарю вам эту картину! – сказал я ему. – Она мне не нужна!

– Так и хочется протереть глаза и спросить, правда ли то, что вы сказали? Этой картине цены нет! – с присущим азиатским многословием ответил переводчик.

– Берите, берите! – сказал я настойчиво. – Вижу, что вам картина нравится. Берите.

– Извините, Геннадий Петрович, но большей нелепости я не встречал. Вы дарите целое состояние и, кажется, даже не знаете кому.

– Почему же «не знаю», хорошо знаю. Ваше имя Хаким.

Переводчик оторопел от моего ответа. Его лицо выражало азиатскую покорность, доведенную до умиления.

Переводчик Хаким подхватил картину за веревку, на которой она висела, ушел. Под окном ходил взад-вперед часовой охраны «Мусомяки» из бригады Михаила Шатина и напевал вальс «Амурские волны»:

Солдат охраны пел хорошо, от души. Чувствовалось, что он скучает по дому, семье, России.

Песня, услышанная далеко от родного дома, запала в душу, и тревога, возникшая от просмотра картины, ушла прочь. Все мысли переключились на работу. С чего начать? Пригласил для беседы майора Саротина Льва Яковлевича, спросил:

– Вы, Лев Яковлевич, прибыли в Афганистан добровольцем или по приказу?

– Я – доброволец! – последовал короткий ответ. – Решил испытать себя чужбиной. Хотя признаюсь, что такое решение далось не сразу. Уж слишком негативное влияние оказывают «грузы-200». Это, как вы знаете, гробы с останками военнослужащих. Порой там ничего нет, а гроб запаян. Очень тяжело в таких случаях родителям убитых солдат и офицеров. Они даже не могут взглянуть в последний раз на сына. Как раз в канун моего отъезда в Афганистан мой непосредственный начальник Пуртов получил сына в гробу. Я видел, как переживали он и его жена. Плакал вместе с ними на похоронах, но своего намерения добровольно поехать в Афганистан не изменил, хотя все на меня смотрели как на смертника.

– Что вами двигало в минуту принятия решения о поездке в Афганистан? – спросил я Саротина. – Вам что, надоело жить или были другие мотивы, побудившие вас к принятию такого решения?

– Конечно, мне не надоела жизнь! – ответил майор Саротин. – Я решил помочь нашим солдатам выжить в условиях войны и вернуться живыми в свои семьи, а не в гробах. Мне было известно, что некоторые командиры неправильно ведут себя с молодыми солдатами и офицерами. При случае называют их трусами, что для молодого человека равносильно пощечине, и, чтобы доказать, что они не трусы, лезут под град пуль басмачей и бесславно гибнут.

– В части, где вы служили до Афганистана, было много добровольцев?

– Нет, не много, – ответил майор, – но добровольцы были, хотя больше все-таки было отказников, их участь незавидная. Мой сослуживец, подполковник Жабинец, струсил, отказался ехать в Афганистан, пытался откупиться деньгами, не помогло. Должен заметить, что большинство отказников – это дети высокопоставленных родителей: полковников, профессоров, директоров заводов и чиновников из партаппарата…

Отец Жабинца, например, был ректором Читинского университета. Сынок даже не помышлял, что его пошлют в Афганистан. Он на комиссии даже пустил слезу, что, дескать, у него плохое здоровье, попросил его не направлять в Афганистан и поплатился партбилетом. Его разжаловали до майора и уволили с волчьим билетом, без права на пенсию. Теперь он жалкий, разбитый горем старик, хотя по годам он ваш ровесник.

Майор Саротин посмотрел на меня, как бы спрашивал, что вам еще рассказать? Потом добавил к сказанному:

– Такие офицеры, как Жабинец, вряд ли готовы защищать Россию с оружием в руках, как это делали наши пращуры, защищая православную веру от разной скверны. Напоминанием этого служит орден «Золотое руно», учрежденный еще в 1429 году. Кто его получил, тому и честь!

– Я правильно понял вас, Лев Яковлевич, что вы прибыли в Афганистан защищать православную веру, а не для оказания интернациональной помощи?

– Вы меня поняли правильно! Язык фактов таков: Парижская коммуна просуществовала 72 дня; Бакинская – 73 дня. 32 месяца продержалась Испанская республика. Сколько времени протянет Саурская революция? Полагаю, что недолго. Стоит нам уйти из Афганистана – и ей конец.

Майор Саротин помолчал. Молчал и я, ждал продолжения разговора:

– Революции – это зло. В первую очередь, это зло для тех народов, где они случаются. Вечными критериями для народов является религия. Православную веру я буду защищать, не щадя самого себя. Мне бы хотелось, чтобы Афганистан принял христианство, но этот вопрос проблематичен.

– Ваш товарищ Собин – тоже, как вы, доброволец?

– Не знаю, спросите его сами.

– Какие у вас будут ко мне просьбы, пожелания?

– Пока нет ни просьб, ни пожеланий, а там посмотрим. Время покажет.

Пригласил для беседы майора Собина.

Собин вошел в комнату медленно, как бы нехотя, словно с гирями на ногах и с трагическим клеймом на лбу.

Разговор с подчиненным с глазу на глаз был короток. Майор дичился моей учтивости. Приученный разговаривать с начальством и с подчиненными языком мата, Собин недоумевал, почему я, его командир, не ругаюсь матом, разговариваю с ним на равных, это майора Собина выводило из колеи. Он постоянно гримасничал, вел себя нервно, как не в своей тарелке, то и дело вскакивал с места, когда я его о чем-то спрашивал, чесал локти, колени, грудь. Почувствовав на себе мой вопросительный взгляд, пояснил свое поведение:

– Во всем виновата эта проклятая война и вода. От воды – колдовская болезнь. Она грызет поминутно мои суставы, мышцы рук и ног. Кажется, еще немного – и болезнь сведет меня в могилу. Не пейте, командир, сырую воду. Она очень опасна для здоровья, действует, как отрава. Это не мой каприз, а реальность бытия. Сырая вода из-под копыт ослов, верблюдов или баранов, которую мне пришлось пить, лишила меня здоровья, значит, и будущего!

Такой фарисейский переход от неприязни ко мне к трогательной заботе меня не удивил, я имел дело с хамелеоном и лжецом, который забыл истину – усердие с излишеством все портит.