Она вытаскивает с одной из забитых полок мороженое с сахарной ватой и кладет его на стол у раковины, а потом открывает ящик и берет две ложки.

– Хочешь послушать про второклассников моей мамы? – говорит она. – Это кошмар. На днях ей пришлось снимать одного с крыши.

Огаст берет ложку и следует за ней.

Мороженое – ядреного синего оттенка, ужасно приторное, и Огаст от него в восторге. Майла говорит и говорит про свою приемную мать, про ее неуклюжие, но благонамеренные попытки приготовить уачи – блюдо ганской кухни из риса и фасоли, – пока Майла росла, чтобы та могла почувствовать связь со своим происхождением, про папины проекты по деревообработке (он делает гитару), и про брата в Хобокене (он получает вид на жительство), и про то, что главный способ укрепить связь в их семье – вместе пересматривать старые эпизоды Star Trek. Огаст позволяет этому рассказу отвлечь ее и успокаивается. Семья. Звучит мило.

– Все эти мышеловки… – Огаст подталкивает одну ногой. – Что именно ты делаешь?

Майла задумчиво мычит.

– Если кратко? Понятия не имею. С лягушачьими костями было то же самое, подруга. Я все пытаюсь понять, где тот самый мой элемент, понимаешь? Элемент как смысл. То, что объединит все. Для меня как художника, имею в виду.

Огаст смотрит на зефирную Джуди в другом конце комнаты.

– Да, – говорит Майла. – Я понятия не имею, какой вложенный смысл у этой штуки.

– Хм, – неуверенно произносит Огаст. – Это… Высказывание на тему… рафинированного сахара и зависимости.

Майла шипит сквозь зубы.

– Какое широкое толкование.

– Я ученый.

– Ты трепло.

– Это… правда.

– Ладно, – говорит она. – Я покажу тебе, над чем работаю.

Она поворачивается на пятках, и ее волосы развеваются, как дым в мультфильмах при быстром бегстве.

Комната Майлы и Нико похожа на комнату Огаст – длинная и узкая, с единственным окном в конце. Они тоже не стали заморачиваться с кроватью, на полу у окна лежит двуспальный тюфяк с мешаниной из постельного белья и разбросанных потертых подушек, освещаемых вечерним солнцем.

Майла плюхается на тюфяк и тянется к ящику, заполненному винилом. Пока она копается, Огаст топчется у двери, рассматривая столы: заставленный тюбиками с краской, банками с эпоксидной смолой и круглый, заваленный кристаллами и тающими свечами.

– Ой, можешь войти, – говорит Майла через плечо. – Прости за такой беспорядок.

Надо признаться, это и правда беспорядок, а от его вида кожу Огаст начинает покалывать воспоминаниями о стопках журналов и коробках с документами. Стены частично покрыты рисунками и полароидными снимками, и Огаст нужно перешагнуть через брошенный свитер и банку с углем, чтобы пройти в дверь.

На расстеленной ткани в центре комнаты медленно воплощается в жизнь скульптура. Она почти похожа на нижнюю половину человека, практически в натуральную величину, и сделана из разбитого стекла, компьютерных составляющих и миллиона других фрагментов. Трещины заполняют провода, как вены, пожирающие ее изнутри.

– Я совершенно не представляю, что это будет, – говорит Майла, пока Огаст медленно обходит скульптуру вокруг. Вблизи она видит фрагменты вставленных туда костей, выкрашенные золотым. – Я пытаюсь приделать провода так, чтобы она двигалась и светилась, но, черт, как это сделать? Хрен знает.

– Невероятная детализированность, – говорит Огаст. С такого близкого расстояния видны все крошечные части, но с другого конца комнаты это казалось сложной мерцающей работой из бисера. – Это больше, чем просто сумма составляющих.

Майла щурится.

– Может быть. Хочешь что-нибудь послушать?

Большая часть ее винила выглядит подержанной и часто используемой без какого-либо порядка. Это тот уровень комфортного хаоса, всегда прослеживающийся в Майле.

– Эта коллекция, – говорит она, – раньше принадлежала моим родителям – они несколько лет назад решили избавиться от всего винила по методу КонМари, но я их сохранила.

– У меня самый скучный музыкальный вкус, – говорит ей Огаст. – Все, что я слушаю, – подкасты об убийствах. Я и половину этих людей не знаю.

– Мы можем это исправить, – говорит Майла. – К чему у тебя лежит сейчас душа? Фанк? Панк? Пост-панк? Поп-панк? Поп? Олд-скульный поп? Нью-скульный поп? Нью-скульный олд-скульный?..

Огаст думает о вчерашнем дне, о Джейн, садящейся на сиденье рядом с ней, рассказывающей, затаив дыхание, про Clash и протягивающей наушники. Она казалась такой разочарованной, когда Огаст неловко призналась, что не знает эту группу.

– У тебя есть панк 70-х?

– У-у, да, – говорит Майла. Она вытаскивает пластинку и перекатывается на спину, как греющаяся под солнцем ящерица. – Это очень узнаваемо. Ты наверняка уже это слышала.

Она показывает обложку – черную и покрытую тонкими зубчатыми белыми линиями. Огаст кажется, что она видела ее на чьей-то футболке, но не может вспомнить.

– Ну же, – говорит Майла. – Joy Division? Все, кто хоть когда-то чуял запах гвоздичной сигареты, знают Joy Division.

– Я же говорила, – отвечает Огаст. – Тебе придется меня исправить.

– Ладно, хорошо. – Майла ставит пластинку на проигрыватель в углу. – Начнем с этого. Давай. – Она взбивает подушку рядом.

Огаст таращится. Она привыкает к тому, чтобы иметь друзей, как Уинфилд привыкает к дням, когда ему приходится работать в утреннюю смену, – с раздражением и недоумением. Но все равно опускается на кровать.

Они остаются там часами, снова и снова переворачивая пластинку, пока Майла объясняет, что Joy Division – это технически не панк, а пост-панк, и в чем разница между ними, и что, хотя пост-панк был в 70-х, в 80-х и 90-х был еще и панк. Майла открывает страницу в «Википедии» на телефоне и начинает зачитывать ее вслух, что для Огаст в новинку: обычно никто не ищет информацию для нее.

Она слушает басовые партии, переходящие друг в друга, и начинает понимать. Музыку и то, почему она может так много для кого-то значить.

Она представляет Джейн где-то в городе, раскинувшуюся на кровати и тоже это слушающую. Может быть, она включает She’s Lost Control[5], пока бродит по кухне, готовя ужин, кружась в вальсе из повседневных дел, касаясь сковородок и ножей, которые она перевозила из одной квартиры в другую, – целая жизнь, полная вещей. Огаст уверена, что у нее намного больше, чем пять коробок. Она наверняка полностью реализовалась. У нее наверняка есть целая гирлянда из любовных похождений, и в поцелуях для нее уже нет ничего особенного, потому что носки одной ее бывшей девушки смешались с ее бельем, а сережка другой потерялась под комодом.

С ума сойти – Огаст может вообразить всю жизнь девушки, которую даже не знает, но не может представить, как должна выглядеть ее собственная.