Огаст берет его, задаваясь вопросом, что, черт возьми, мама прислала ей на этот раз. На прошлой неделе это было полдесятка пралине с пеканом и брелок с перцовым баллончиком.

– На секунду я подумала, что моя мама прислала мне что-то на Новый год по лунному календарю, – продолжает Майла. – Я же говорила тебе, что мои родители – китайцы? В общем, моя мама – учительница по рисованию, и в этом году она заставила детей сделать открытки на Новый год по лунному календарю, и она собиралась прислать мне одну с какими-то козинаками… Ой, что это?

Это не пралине, и не средство самозащиты, и не маленький подарок на Новый год по лунному календарю, сделанный второклассниками. Это папка, одна из миллиона в квартире матери Огаст, с документами, объявлениями и записями из телефонной книги. К обложке папки прикреплена записка.

«Я знаю, ты занята, но я нашла друга Оги, который, возможно, живет в Нью-Йорке, – гласит ее неразборчивый почерк. – Я подумала, может, у тебя получится с ним встретиться».

– Боже, серьезно? – ворчит Огаст на папку. Ободранные края равнодушно глядят на нее в ответ.

– Опа, – говорит Майла. – Плохие новости? Ты выглядишь, как Уэс, когда его папа написал ему, что лишает его трастового фонда.

Огаст тупо моргает.

– У Уэса есть трастовый фонд?

– Был, – говорит Майла. – А у тебя что?

– Все в порядке, – говорит Огаст, пытаясь от нее отмахнуться. – Ничего такого.

– Без обид, но не похоже на «ничего такого».

– Так и есть. В смысле, ничего такого нет.

– Ты уверена?

– Да.

– Ладно, – отвечает Майла. – Но если захочешь поговорить…

– Ладно, ладно, это мой тупой мертвый дядя. – Огаст шлепает рукой по губам. – Прости, это… прозвучало хреново. Я просто… это как бы больная тема.

Лицо Майлы из любопытного превращается в мягкое и встревоженное, и Огаст от этого едва не смеется. Майла понятия не имеет.

– Я не знала, Огаст. Мне так жаль. Вы были близки?

– Нет, я не то чтобы грущу из-за этого, – говорит Огаст, и на лице Майлы появляется слабая обеспокоенность. Боже, у нее плохо получается объяснять. Вот поэтому она никогда и не пытается.

– В смысле, это грустно, но он не умер прям недавно. Я никогда его не видела. В смысле, я даже не знаю технически, мертв он или нет.

Майла опускает мышеловку, с которой игралась.

– Ясно…

Огаст кажется, что вот сейчас она наконец-то поймет, как рассказывать, какими были первые восемнадцать лет ее жизни. Здесь рушится очаровательная история про «одинокую маму и дочь», «лучшие друзья навеки», «мы против всего мира». С этого начался цинизм Огаст, и ей не нравится в этом признаваться.

Но ей нравится Майла. Майла непредсказуемая, смешная, добрая, и она настолько нравится Огаст, что Огаст не все равно, что она думает. Настолько, что Огаст хочет объясниться.

Поэтому она вздыхает, открывает рот и рассказывает Майле о том, что повлияло на большую часть ее жизни:

– Старший брат моей мамы пропал в 1973 году, и она потратила всю свою жизнь – всю мою жизнь – на то, чтобы его найти.

Майла прислоняется к холодильнику, отодвигая фотографии в сторону.

– Ни фига себе. Ясно. И она прислала тебе?..

– Гребаную тучу информации о каком-то случайном чуваке, который мог его знать и может тут жить. Я не знаю. Я говорила ей, что больше не буду этим заниматься.

– «Заниматься этим» – то есть, – медленно говорит она, – искать пропавшего члена семьи?

Если так это сформулировать, то, наверно, Огаст и правда похожа на сволочь.

Она не знает, как донести до других, каково это, насколько она была запрограммирована на то, чтобы делать это, жить этим. Она до сих пор запоминает лица и цвета рубашек, до сих пор хочет проверять пыль на каждом подоконнике на наличие отпечатков пальцев. Прошло пять лет, а ее инстинкты до сих пор возвращают ее в те тайные инсценировки «Вероники Марс», и она это ненавидит. Она хочет быть нормальной.

– Это… – Она запинается и начинает сначала. – В общем, это как бы… один раз, когда я была в шестом классе, мы праздновали конец учебного года в скейт-парке. Моя мама должна была меня забрать, но она забыла. Потому что она была в библиотеке в двух районах от меня и просматривала полицейский архив от 1978 года. Я несколько часов просидела на бордюре, и никто не предложил меня подвезти, потому что католические школьницы дерьмово относились к бедной беспризорнице со странной мамой-барахольщицей, верящей в теории заговора. Поэтому первую неделю лета я провела с худшим солнечным ожогом в своей жизни после того, как просидела до семи часов на парковке. И это было моей… жизнью. Все время.

Огаст убирает документы обратно в конверт и кладет его на холодильник между футляром «Лакруа» и коробкой «Колонизаторов».

– Раньше я ей помогала: ездила сама на автобусе в суд, чтобы запросить документы, занималась сомнительной хренью после школы ради информации. У меня все равно не было друзей, с которыми можно было погулять. Но потом я поняла, почему у меня не было друзей. Когда я уезжала, чтобы учиться в колледже, я сказала, что с меня хватит. Я не хочу быть как она. Я должна решать, что, черт возьми, делать со своей жизнью, а не раскрывать старые дела, которые невозможно раскрыть. Но она не может с этим смириться.

Следует ужасно долгая пауза, и Майла говорит:

– Ого, – и, – вот в чем дело.

Огаст хмурится.

– Вот в чем какое дело?

– Твое дело, – говорит Майла, размахивая отверткой. – Ну, то, что с тобой происходит. Я задавалась этим вопросом с тех пор, как ты тут поселилась. Ты словно девушка-детектив в отставке.

У Огаст дергается мышца на челюсти.

– Можно и так сказать.

– Ты похожа на частного детектива-спеца из нуарного фильма, который вышел на пенсию, а она твой бывший босс и пытается вернуть тебя в игру.

– Мне кажется, ты не улавливаешь суть.

– Прости, это твоя жизнь и все такое, но неужели ты не слышишь, насколько круто это звучит?

Это и правда жизнь Огаст. Но Майла смотрит на нее так, словно ей все равно – не так, как смотрели люди почти всю жизнь Огаст, – так, как она смотрит на Нико, когда он читает Неруду своим растениям, или на Уэса, когда он проводит часы, пересобирая мебель из «Икеи», которую кто-то собрал неправильно. Как будто это очередная несущественная причуда человека, которого она любит.

Вся эта история и правда звучит по-дурацки. Одна из ловушек Майлы захлопывается и падает со стола, скользя по кухонному полу. Она останавливается прямо у ноги Огаст, и Огаст смеется.

– В общем, – говорит Майла, открывая морозильник. – Это отстой. Теперь я твоя мама. Правила такие: никаких фильмов Тарантино, время ложиться спать – никогда.