и атеистическая, зюгановская Дума: двусмысленное «почти» ее тоже мучает, она тоже не примет участия в похоронах — пусть Николай II, не обретя последнего жилища, и дальше странствует с кладбища на кладбище.

20 ИЮЛя 1998

Ритуал погребения Александра III — последнего русского царя, мирно упокоившегося в Петропавловской крепости, — был вчера воспроизведен в Петербурге. Разумеется, с некоторыми поправками. Николай II отрекся от престола, и гроб с его останками не могла венчать корона. Это первое. Второе и наиглавнейшее: в Ипатьевском доме вместе с царем и его семьей расстреляли слуг и Евгения Боткина; кости всех несчастных больше семидесяти лет пролежали вместе в придорожной яме, разделять их сейчас было бы безнравственно, и в Екатерининском приделе Петропавловского собора вырыли братскую могилу. Это — поверх надуманных, фальшивых речей о примирении палачей и жертв, с одинаковым усердием произносимых как сторонниками, так и противниками захоронения, — и есть подлинный символ национального единства: лакей Алоизий Трупп и повар Иван Харитонов, горничная Анна Демидова и доктор Боткин рядом с венценосными останками всех Романовых, начиная с Петра Великого. То, что гробы мещан и крестьян окружили благоговением и почетом, как царские, без всякой разницы в ритуале, сделало петербургскую церемонию не только человечески трогательной, но и исторически грамотной. За полчаса до начала панихиды Никита Михалков, приехавший в Петербург, на всю площадь перед Петропавловским собором разъяснял свою позицию с помощью громкоговорителя. Народный артист блеснул логикой, народной и артистической. Он полностью оправдал Патриарха, по — прежнему не верящего в екатеринбургские останки, но почти осудил президента, так долго в них сомневавшегося. Если Михалков доверяет науке, безоговорочно признавшей найденные кости, то все колебания плохи одинаково, в том числе и Алексия, продолжающего твердить, что Солнце ходит вокруг Земли. «Ельцин должен был с самого начала возглавить захоронение», — заключил парадоксальный Михалков, и с этой мыслью мешает согласиться лишь то, что она поздно высказана. Ельцин уже приехал. Самую решительную поправку внес в церемонию Алексий. Православная панихида включает называние усопших по имени. Церковь, как известно, не признает екатеринбургских останков. Из тупикового положения был найден блистательный иезуитский выход. Панихида служилась по «всем в годину лютых гонений за веру Христову умученных и убиенных; их же имена, Господи, ты сам веси». Изобретательная эта формулировка была в диковинку даже священникам, один из них, боясь, видимо, ошибиться, зачитывал ее по бумажке. Шестьдесят два представителя Дома Романовых, впервые собравшиеся в таком количестве с 1913 года, так и не услышали имен рабов Божиих Николая, Александры, Ольги, Татьяны, Анастасии, которых приехали захоронить. Зато повезло великой княгине Леониде, ее дочери Марии Владимировне и внуку Георгию — так называемым Кирилловичам, — отказавшимся приехать в Петербург и отслужившим вместе с Патриархом свою альтернативную панихиду в Троице — Сергиевой лавре. Там не было сомнительных останков, и люди назывались своими именами — так в конце XX века наука сделала усопших анонимными. Среди зевак, собравшихся у крепости, было два человека с плакатиками. Один держал «Душегубу — душегубово», другой рядом — «Лжедемократы хоронят лжецаря», один был вроде левый, другой, надо думать, правый. Им бы повернуться и плюнуть друг в друга, ан нет, они сплотились, сдвоились, срослись, они были — одно. Их имена, Господи, ты сам веси.

20 ИЮЛЯ 1998

Выступление «Трех теноров в Париже» — хотя бы потому, что один миллиард зрителей примкнул ухом ктелевизору, — стало, несомненно, крупнейшим культурным событием недели, но только совсем чуждые музыке или уж очень милосердные критики над ним не поглумились. Хосе Каррерас пел блекло и скучно, Пласидо Доминго — не без привычного обволакивающего драматизма и непривычных проблем с верхним «ля», а Лучано Паваротти обнаружил такой крошечный, зажатый голосок, как у Валерия Леонтьева, что отойти от микрофона не было никакой возможности. «Серенаду» Шуберта пришлось адаптировать, все более — менее виртуозные арии исполнить сразу же, как тяжкую обязанность, уф, пронесло. С каждым номером музыка делалась все элементарнее, тональности опускались долу (песенку Герцога спели на полтона ниже): так фигуристы засовывают в начало программы весь требуемый судьями утомительный набор прыжков, чтобы потом ничто не мешало срывать несмолкающие аплодисменты на ровном месте.

Впрочем, это можно было бы написать не глядя, язвить сегодня теноров — легкий хлеб. Проблема, однако, не в том, как пели тенора, а в том, как их слушали. Чем хуже они поют, тем оглушительнее выходит триумф: он обратно пропорционален исчезающим профессиональным достоинствам, и эта зависимость оскорбительна для музыкального сообщества. Успех теноров наглядно, рельефно, жирно, как назло оттеняет падение филармонической культуры, ее все большую невостребованность. Против этого трудно возражать, но я попробую.

Кажется, никто из писавших о концерте на Марсовом поле не обратил внимания на некоторые изменения в репертуаре, приспособленные не только к ослабевшим связкам ветеранов сцены. Все объясняется унизительно просто. Основные сборы делаются алчными тенорами не на самом пении под открытым воздухом — эти деньги идут на рекламные благотворительные акции, на борьбу со СПИДом и т. п., — а на выпускаемых вслед за тем дисках. Но при стабильной, не меняющейся программе и качестве, неизменно меняющемся к худшему, они вряд ли будут раскупаться: репертуарное разнообразие продиктовано рынком. Количество сквозных, кочующих из концерта в концерт хитов — песенка из «Риголетто», ария из «Турандот», «О sole mio» и т. п. — поневоле должно быть ограниченным, а основная масса — подвижной. В поисках необходимого репертуарного наполнителя, картошки для «оливье», тенора перерыли все залежи неаполитанских песен, они идут по второму, третьему кругу европейской культурной рутины и, кажется, готовы идти по двадцать пятому. И безостановочное это шествие равно вынужденно и величественно. Комментировавший телевизионную трансляцию Зураб Соткилава сетовал, что в России никак не найдутся спонсоры, готовые устроить аналогичный концерт в Москве с участием, конечно, отечественных исполнителей — такой же, как в Париже, красочный подарок москвичам. Соткилава ошибается: для красочного подарка культурных спонсоров недостаточно, нужен еще культурный балласт. Неаполитанские или неотличимые от них испанские и пр. средиземноморские, и пр. латиноамериканские песни, сладостные и стертые, никакие, распевавшиеся всеми мальчиками на всех пляжах, из девятнадцатого века льются в двадцать первый. Никакого конфликта времен нет, нет и борьбы пространств. Накануне игрушечной футбольной схватки Франции с Бразилией был дан концерт в честь их подлинного неразрывного единства.

В культуре Латинской Америки тенора сделали ударение на слове «латинская». В сущности, они предались наглядной пропаганде, как тучегонитель Лужков с его дружбой народов и добросовестными ребяческими фейерверками. Но в отличие от московского мэра, складывающего случайные узоры из того, что плохо лежит, они месили проверенное дерьмо, на котором давно вырастают