на себя не похож. Вечно осунувшийся, измождённый, какой-то весь примученный; одежда в беспорядке, глаза, сверкавшие нездоровым блеском – ну, на что это может быть похоже? В этом мире вдоволь соблазнов, вдоволь ловчих ям, а пороки юным душам часто кажутся привлекательнее добродетелей.

Он не сразу заметил, что за ним наблюдают. В тот вечер он чувствовал себя в ударе, впервые за долгое время ощущая полную власть над собственным телом и упиваясь тем, как чётко и послушно его ноги повинуются заданному ритму. Движения наконец обрели подобие той лёгкости, что восхищала Джонни в выступлениях Эдди Пирса, и аплодисменты старших товарищей стали первой наградой на тернистом пути к обретению подлинного мастерства.

Посовещавшись, старожилы труппы решили, что потенциал Найдёныша необходимо развивать, и уже на следующий день Эдди Пирс стал его наставником. Обучение Джонни не было лёгким. Одного природного чувства ритма для работы на сцене было мало. Худощавое, даже тщедушное телосложение и короткие ноги не позволяли ему претендовать на роль солиста, а вытянутое лицо с узким лбом, широкой массивной челюстью и оттопыренными ушами закрывало дорогу к амплуа артиста с лирическим репертуаром. (Надо сказать, Джонни Кёртис отлично сознавал недостатки собственной внешности и никогда не выходил к зрителям без шляпы, отвлекавшей внимание от его невзрачного облика.)

Тем не менее синхронный степ, к которому его готовил Эдди Пирс, оказался делом непростым, но достижимым. На протяжении полугода, шесть дней в неделю, три часа в день Джонни с фанатичным упорством беспощадно, как если бы объезжал упрямую лошадь, не желавшую покоряться, тренировал своё тело и брал уроки вокала у Лавинии Бекхайм, бывшей оперной певицы.

Тот вечер, когда Рафаил Смит от лица всей труппы поздравил его и преподнёс кожаные танцевальные туфли с алюминиевыми набойками, стал для него началом новой жизни, девиз которой звучал так: «Никаких больше ослов!» Этих безгрешных, в общем-то, созданий, которые у многих вызывают симпатию, Джонни крепко невзлюбил и до сих пор морщился всякий раз, когда они попадали в поле его зрения.

Теперь, спустя три с половиной года, сценическая карьера перестала казаться ему такой уж заманчивой долей, и театральные подмостки потеряли всякое очарование. Труд, ежедневный тяжкий труд. Избалованная, капризная лондонская публика, которую дважды в день нужно объезжать, как норовистую чистопородную кобылу, иначе рискуешь быть затоптанным в опилки манежа. Невозможность завести нормальную семью. И полное отсутствие перспектив.

Последнее больше всего удручало Джонни, который дураком отнюдь не был и прекрасно понимал, что давным-давно достиг пика своих невеликих возможностей. Большого актёрского таланта у него не было, подходящей фактуры тоже, а на одном степе далеко не уедешь. К тому же времена стремительно менялись. Джонни, обладавший хорошей интуицией, ещё два года назад понял, что прежние деньки не вернёшь, и вскоре на один мюзик-холл будет приходиться дюжина кинозалов.

Скандал, связанный с непристойным обнажением на сцене, прошёл мимо его внимания, так как сразу после своего выступления Джонни отправился к себе в гримёрку и предался невесёлым размышлениям.

Придвинувшись к зеркалу поближе (он с самого детства страдал близорукостью, но выписывать рецепт на очки не спешил из убеждения, что в них будет похож на гробовщика или младшего клерка какой-нибудь занюханной конторы), Джонни не слишком свежей салфеткой снимал грим, попутно размышляя, где достать сумму, необходимую для субботнего забега.

На ипподроме Кемптон-Парк у Джонни был верный человек, который не раз его выручал, подсказывая, какая лошадка кажется ему достойной хорошей ставки. Ошибался он редко, а когда брал свою долю, делал это так запросто и по-приятельски, что Джонни искренне считал его близким другом. Будет чертовски досадно, если он не добудет деньги к субботе и пропустит забег Заводной Мейбл.

Когда он, стерев с лица остатки грима, начал шарить в карманах небрежно брошенного на спинку кресла пальто в поисках папиросы, в дверь его гримёрки постучали.

– Не заперто! – выкрикнул Джонни невнятно, потому как в этот момент, зажав папиросу зубами, пытался прикурить от сломанной спички.

Высокий широкогрудый джентльмен с пышными усами и седеющей остренькой бородкой (точь-в-точь как у Эдуарда VII, внешнее сходство с которым Арчибальд Баррингтон сознательно подчёркивал) вошёл в гримёрку и, вдохнув аромат дешёвого табака, поморщился.

– Джонни, мальчик мой, немедленно брось это непотребство, – посоветовал он грудным раскатистым баритоном.

Он был в стёганом халате из плотного синего бархата, и на его внушительной фигуре с безупречной осанкой тот смотрелся как парадное облачение главнокомандующего. Арчибальд Баррингтон запустил руку в карман и вынул оттуда две короткие манильские сигары и механическую зажигалку.

– Брось, говорю тебе, – он протянул Джонни одну из сигар и принялся с видимым наслаждением раскуривать вторую.

Некоторое время мужчины молча дымили, наблюдая, как гримёрная наполняется ароматным туманом и очертания предметов – платяного шкафа, обувной стойки с танцевальными туфлями, настенного гобелена, на котором изображено многорукое чудовище, обратившее к небесам сотню страдающих лиц – становятся все расплывчатее, словно медленно погружаются на глубину.

– Эта Люсиль Бирнбаум та ещё штучка, верно, Джонни? – вдруг хохотнул Арчибальд Баррингтон и шутливо подул на кончик сигары, отчего тот немедленно превратился в тлеющее дьявольское око. – Горяча, как горчица! Того и гляди обожжёшься! Эх, вот бы я был помоложе… Ну, вот как ты, например, а, Джонни?

Джонни Кёртис, который, пожалуй, единственный из мужской части труппы остался равнодушным к чарам новенькой, неопределённо пожал плечами.

– Такую девушку приятно сводить в какое-нибудь шикарное местечко, угостить парой коктейлей… – мечтательно продолжал Арчибальд. – У неё, знаешь ли, есть вкус. На неё и посмотреть приятно, и послушать, хотя она и не трещит без умолку, как некоторые. – Он помолчал, но так как Джонни не делал попыток поддержать беседу о Люсиль Бирнбаум, то спросил напрямую: – Признайся-ка мне, Джонни, мальчик мой, ты тоже решил попытать счастья? Я тут заметил, как ты любезничал с ней после репетиции. Решил перейти дорожку Эдди, а?

– Нет, вовсе нет, – подобное предположение почему-то возмутило Джонни, и он резко выпрямился в кресле. – Мы обсуждали очерёдность репетиций, только и всего. Имоджен постоянно нападает на неё, заставляет больше заниматься…

– Очерёдность репетиций, ну, надо же! – Арчибальд, откинув голову, расхохотался, а после добавил назидательно: – Поверь мне на слово, ни к чему быть таким скромником! Женщины… – вздохнул он и не спеша направил дымное колечко к потолку. – Женщины, юноша, не терпят мямлей вроде Эдди Пирса. Пламя в их сердцах не разжечь телячьими взглядами и овечьим блеянием. Не будь ослом, мой тебе совет! А совет Арчибальда Баррингтона чего-то да стоит! – он пригладил бороду и принялся сыпать историями из тех времён, когда ему довелось выступать на сцене