тугодум, предпринял попытку вступиться за старую подругу. Он не принял во внимание тот факт, что все артистки театра «Эксельсиор», включая Мардж, прильнули к замочным скважинам и жадно ловят каждый звук, и потому слов не выбирал. – Марджори очень одинока, и мне было её жаль, только и всего. Я никогда не ухаживал за ней, всего лишь старался быть к ней добрее. Никогда, никогда я не относился к ней так, как к тебе! И ни она, ни кто другой не значат для меня столько же, сколько ты! Ты можешь мне верить, Люсиль!

У всех на виду Эдди покорно проследовал в подготовленную для него западню и даже не понял, когда наспех сплетённая крышка хлопнула над головой, отрезая путь к отступлению. Добыча была настолько бесхитростна и наивна, что Люсиль Бирнбаум не ощутила даже удовлетворения.

– Ты первостатейный идиот, Эдди Пирс, – сказала она устало перед тем, как швырнуть ему в лицо плащ испанского гранда и запереться у себя.

Он так и остался стоять под её дверью, комкая бархат в руках так, что нежная материя зазмеилась полосками, а совсем рядом, в своей гримёрке беззвучно рыдала, закусив кулак, Марджори Кингсли, которая опрометчиво приняла жалость за любовь.

* * *

Тот, кто однажды выбирает для себя путь служения Мельпомене, знает, что рассчитывать на карманы, полные звенящих монет, могут лишь немногие, а вот тяготы обретения мастерства и неизбежные тернии ждут каждого. У Джонни Кёртиса наблюдался прискорбный недостаток первого и не менее удручающий избыток второго.

Деньги в его руках никогда не задерживались надолго. Сколько бы он ни выигрывал на бегах, всё утекало сквозь пальцы, будто мелкий речной песок. Недельное жалование, которое полагалось ему как второму танцору труппы, было, по его нынешним меркам, просто смехотворным. Как правило, его хватало на пару-тройку дней, а потом приходилось снова выгребать медяки из подкладки пальто и брать взаймы на приличный табак. Нищета, от которой он страдал в прошлом, внушила ему стойкое отвращение к экономии и склонность к неуёмным тратам и экстравагантным жестам.

Тем не менее Джонни и в голову не приходило требовать у Адамсона надбавку. В глубине души он был уверен, что не стоит и тех денег, которые ему платят. Вот Эдди Пирс – это да! Всё, что Джонни знал о сцене, о работе с публикой, о танце – он узнал от Эдди, и разница в жаловании казалась ему вполне справедливой. Если бы не Эдди, научивший его всему, то он бы так и остался в Дареме, где его ждала судьба отца и старших братьев, годами вдыхающих угольную пыль.

Джонни тоже пришлось потрудиться на благо империи – в двенадцать лет он первый раз спустился в шахту, ведя за собой грустного ослика с тележкой, и с тех пор – с самого первого дня – был готов на всё, лишь бы избежать этой незавидной участи. Однажды после окончания смены он даже пошёл на преступление: снял с осла упряжь, отвёл подальше от входа в шахту и, хлопнув его как следует по спине, отправил на вольный выпас. Глупый осёл, пробежав несколько ярдов, обиженно взревел и привычно потрусил в свой загон, отринув свободу. Этот случай только укрепил Джонни в желании как можно скорее покончить с работой в шахте и покинуть Дарем, и с той поры дня не проходило, чтобы он не искал возможностей осуществить своё намерение.

Поэтому, когда в их городишко приехала труппа странствующих артистов, Джонни безвозмездно предложил им свои услуги и с небывалым энтузиазмом принялся таскать коробки с реквизитом и путаться у всех под ногами, в надежде примелькаться и стать незаменимым. Он не гнушался бегать в лавку за табаком, пивом и сардинами, начищал песком сбрую ослицы Дженни и выполнял сотни других мелких поручений, лишь бы получить шанс перебороть судьбу и покинуть отчий дом, где в трёх крохотных комнатушках ютилась его семья из шести человек, четверо из которых спускались в шахту каждый божий день.

Старания его увенчались успехом. Расторопный, понятливый, неизменно вежливый и забавный – то на руках пройдётся, то расскажет немудрёный стишок или отпустит солёную шуточку, – Джонни Кёртис пришёлся странствующим артистам по душе, и они предложили ему должность работника сцены с небольшим, но стабильным жалованьем.

После этого ни один его день не походил на предыдущий. Нортумберленд, Йоркшир, Корнуолл, Маргейт (больше всех ему понравился Бристоль, где из любой точки города были видны пронзающие небо мачты кораблей) – труппа разъезжала по стране с весны до осени, к зиме сужая круги, чтобы в разгар сезона оказаться поближе к Лондону.

Однако работа, которую выполнял Джонни, не отличалась разнообразием, и вот, когда его уже начали посещать мысли, что он просто сменил одного осла на другого, всё круто переменилось.

Однажды в Шеффилде, после вечернего представления, когда все разошлись и павильон с дырявой крышей опустел, Джонни поднялся на сцену и, возрождая в голове слышанную им не раз мелодию, попробовал повторить то, что так непринуждённо и мастерски проделывал каждый вечер перед публикой Эдди Пирс. Само собой, на деле это оказалось совсем не так легко.

Он запинался, путался с ритмом, который отбивал руками за неимением музыки, неуклюже падал. Вставал, вновь пытался заставить своё тело быть ловким и собранным. Он не видел себя со стороны, но подозревал, что выглядит как последний дурак. Каждый вечер, когда труппа предавалась заслуженному отдыху в театральной берлоге (так почему-то назывались гостиницы и пансионы для артистов, и это тоже стало одной из примет новой жизни), Джонни принимался репетировать.

Со временем он научился подчинять тело ритму и его движения стали свободнее и пружинистее, хотя всё ещё напоминали сельскую чечётку. Он соорудил для своих растоптанных башмаков съёмные подмётки из расплющенных пивных крышек, и после этого дело пошло увереннее. Теперь, выбивая в гулкой тишине пустой сцены ритмичную дробь, он постигал новые возможности степа. Пяткой, носком, всей стопой – щелчок, поворот, двойной удар – вновь пяткой, носком, скользящей стопой – и хлопок, и вперёд-назад на три четверти свободной от веса тела ногой. Сама собой, из ниоткуда, в его голове возникала музыка, и в часы, которые необходимо было тратить на отдых и сон, Джонни Кёртис предавался изнурительным тренировкам.

В день, когда он решил усложнить себе задачу и создать новый ритмический рисунок с помощью забытой кем-то из зрителей трости, его застали с поличным. Рафаил Смит и Мамаша Бенни давно обсуждали между собой то, что Найдёныш, как прозвали Джонни Кёртиса члены труппы, в последнее время сам