Все в Северной Корее праздновали этот окаянный день. Каждая семья получила два с половиной фунта свинины, фрукты и сладости – неслыханная роскошь в любое другое время года. Как бы дико это ни выглядело, народ был очарован этими «подарками»; все на самом деле думали, что Ким Ир Сен заботится о них. Я никогда не попадался на эту уловку, но и мои сестры, и я все же с нетерпением ждали этого события. Как и все остальные. Свинина, конфеты и фрукты! Ничего себе! И все сразу! В один день?! Это был единственный день года, когда я ел досыта. Тут уж кто угодно будет доволен.

В первые годы нашего пребывания здесь отец накануне большого праздника продавал что-нибудь из предметов домашнего обихода, привезенных нами из Японии, чтобы на вырученные деньги купить немного мяса и водки. И – гляди-ка! – с наступлением этого великого дня у нас на пороге обнаруживались толпы гостей. Наши соседи, все остальное время в упор не замечавшие моей матери и обращавшиеся к ней, только если речь заходила об акушерской помощи, в этот день все заявлялись к нам. В день рождения Великого Вождя они были сама любезность.

К нам съезжались самые разные люди из разных уголков страны: партийные функционеры, военные высокого ранга, какой-то субъект, которого называли «боевым командиром», староста деревни, а также их прихлебатели разных сортов – одним словом, все, кто мог. И хотя дом наш располагался довольно далеко в горах, все каким-то образом умудрялись добраться до нас. Дураками они не были. Они знали, что у нас много вкусной еды и питья. Они понимали, что в нашем ничтожном японском доме – шок и ужас! – все же было чисто. И возможно, самое важное: они понимали, что выпивки в доме хоть залейся.

В тот год, в 1964-й, мы с матерью растопили на кухне плиту, и она несколько часов готовила еду. А потом явились эти лицемеры и паразиты, чтобы воздать должное плодам ее труда. Все напились, хохотали, распевали песни до 2–3 часов утра. В конце концов все убрались, за исключением одного – парикмахера Хан Джухвана, нализавшегося до состояния нестояния. Как ни странно, парикмахеры были в те времена большой редкостью в Северной Корее. Хан Джухван был в почете у больших шишек. Мы уговаривали его остаться переночевать, но он упрямо рвался домой. В конце концов он все-таки поднялся на ноги и вывалился на улицу. Никакого освещения в нашей деревне не было, карманного фонаря у него не было тоже, к тому же все вокруг занесло снегом. В его состоянии ничего не стоило свалиться в реку или поскользнуться на горной тропинке. Но парикмахер уперся и ушел домой. Как только он удалился, мы всей семьей легли спать, поскольку страшно устали.

Я проснулся от страшного жара. Едва продрав глаза, я увидел, как огонь облизывает потолок. Сначала мне показалось, что я сплю и вижу кошмарный сон. Но поняв, что все происходит наяву, я вскочил с кровати и поднял крик. Но вся моя семья спала без задних ног после сытного ужина. Я принялся расталкивать родителей и сестер, крича, чтобы они просыпались. Сердце мое заходилось от ужаса. Я был уверен, что мы все сейчас умрем. Наконец я все же разбудил их. Увидев, что происходит, они тоже вскочили на ноги.

У нас не было ни секунды на то, чтобы одеться или прихватить что-то с собой. Едва мы выскочили из пылавшего как спичка дома, кровля рухнула. Спаслись мы буквально чудом. Я и по сей день вижу этот пожар в своих кошмарах.

Оказалось, что пожар случился по милости того самого парикмахера. Убедившись, что снег непроходим, он прибрел назад к нам в дом, но внутрь входить не стал, вместо этого забравшись в сарай, где мы держали солому и дрова. Улегся на солому, закурил и быстро заснул. Вспыхнуло очень скоро. По-видимому, он проснулся и попытался кричать, но был слишком пьян и напуган. Он так перетрусил, что просто скрылся во тьме, не предупредив нас.

Вскоре несколько крестьян-соседей тоже выбежали на улицу и попытались помочь нам справиться с огнем. Несколько человек встали цепью, передавая ведра с водой. Другие несли воду в чем только могли с расположенного неподалеку заливного поля (откуда там взялась вода, если стояли морозы, а снегу было по пояс, автор не упоминает. – Прим. ред.). Некоторые даже пытались закидать пламя снегом. Но все было тщетно. Наш дом сгорел дотла. Вместе со всем нашим имуществом. И мы остались без крыши над головой, как говорится, в чем стояли. Едва мне показалось, что главные трудности мы преодолели, как мир рухнул вокруг нас целиком. Над нами довлеет проклятие, не иначе, – подумал я тогда.

На следующее утро мы с отцом отправились на поклон к тем начальникам, которые были у нас в гостях накануне. Мы хотели просить партию о помощи. Всего сутки назад они с самым веселым видом пили и ели у нас, но сейчас их поведение и тон, с которым они с нами разговаривали, круто изменились. «Что ты несешь, японский выродок? С какой стати нам предоставлять тебе жилье? Да, мы можем позволить тебе срубить несколько деревьев, чтобы ты мог построить новый дом для своей семьи. Такова политика партии». Они просто лучились самодовольством, считая это «разрешение» актом истинного великодушия. Их лицемерие вызвало у меня отвращение.

Тогда мы пошли прямо к бригадиру службы эксплуатации в надежде одолжить у него телегу. Моя мать раздобыла на пепелище горстку риса и кое-как наладила плиту. Она приготовила для нас пару рисовых колобков. Мы с отцом поехали в лес, располагавшийся милях в пяти от деревни. Полицейский указал нам место для рубки деревьев, и мы, не мешкая, приступили к работе. Срубив двенадцать деревьев, мы решили передохнуть.

– Съешь оба колобка, – сказал мне отец.

Я почувствовал себя очень неловко, наверное, никак не мог привыкнуть к доброму обращению ко мне с его стороны.

– Нет-нет, – не согласился я. – Давай съедим по одному.

Он оттолкнул меня. Я не удержал равновесие и упал. Колобки выскользнули из рук и покатились по склону. Отец рванулся за ними и поднял их. Они были покрыты налипшей грязью, но он все равно протянул мне их:

– Ешь. Мать испекла их для тебя, – велел он.

И тут отец, к моему изумлению, разрыдался. Я никогда в жизни не видел, чтобы он плакал или вообще каким-то образом демонстрировал эмоции. Сам я тоже не мог удержаться от слез. Раз отец так расстроен, подумал я, все обстоит, должно быть, совсем плохо. И я все же запихнул в себя оба колобка. И крохотная искорка любви к отцу, тлевшая во мне со дня приезда сюда, разгорелась.

Был один человек в деревне, который очень хорошо относился к нам, – кузнец Чон. Он пытался приободрить мать, которая впала в отчаяние. Когда мы благодарили его за еду, которую он добывал для нас, или за то, что он просто заглядывал к нам посмотреть, как идут у нас дела, он обыкновенно отвечал: «Ай, бросьте – в другой раз, случись чего, уже вы поможете мне». Но большинство селян вообще не обратило внимания на постигшее нас горе. Некоторые даже злорадствовали, видя, что у нас нет крыши над головой. Они с самого начала ненавидели нас и завидовали нам и теперь считали, что справедливость восторжествовала. «С чего бы это японским выродкам жить в лучших домах? Почему это возвращенцам всегда дают самое лучшее?» Вряд ли наша хибара была лучше. Всего и разницы в том, что у нас крыша была черепичной. Но и этого хватило, чтобы возбудить в них зависть и ненависть. То же самое они говорили и об одежде, которую мы привезли из Японии. Она была очень скромной и изнашивалась все больше, но ходившим едва ли не в лохмотьях местным она казалась роскошной. И пока мы разбирали наше пепелище, кое-кто из сельских жителей, проходя мимо, вслух издевался над нами. И эти люди еще несколько дней назад сидели у нас за столом, нахваливали еду и выпивку и обжирались! Именно тогда я стал называть их «туземцами».