Я обратился к однокласснику рядом со мной.

– О чем он говорит?

Тот посмотрел на меня, как на идиота.

– Ты что, не знаешь? – презрительно переспросил он. – Это же последний научный метод. Так урожайность риса выше.

До сих пор мне рис сажать не приходилось, но я знал то, что знает каждый японец, даже ребенок в начальной школе. Если сажать рассаду слишком плотно, вскоре кустики риса будут мешать другу другу расти – это азбучные истины. Какое уж тут повышение урожайности! Но тогда я подумал: «Наверное, этот человек все-таки знает, что делает. Может, ему известно то, чего я не знаю. Возможно, ученые и вправду открыли новый метод». И я продолжил, как было приказано. Разумеется, урожай был жалкий. Я часто спрашиваю себя, сколько же людей пострадало в результате этой безграмотной политики.

Сначала мне эта работа нравилась. Да, я толком не умел ее делать, но это было хоть что-то новое. Но после нескольких часов этой работы у меня ныло все тело. Я на минутку разогнулся и потянулся, чтобы расправить натруженную спину.

– Работу не прерывать! – послышался сзади чей-то окрик.

Я обернулся. Оказывается, это был один из постоянных рабочих сельхозкооператива, присланный сюда начальством надзирать за нами. Я не удержался и пробурчал под нос:

– Вы сами-то хоть понимаете что-нибудь в сельском хозяйстве? Кто дал вам право командовать мной?

Я огляделся – нет ли поблизости кого-нибудь из партийного начальства. Никого не было, и я решил устроить перекур.

После этого я обратил внимание, что постоянные сельскохозяйственные рабочие и палец о палец здесь не ударили. Только раздавали ценные указания нам, членам СДМ КНДР, и еще солдатам. Но в конце дня они наперебой уверяли, что выполнили дневную рабочую норму, и начальство так и записало у себя. Никто из нас и слова поперек не сказал. Если ты пленник невменяемой системы, изобретенной невменяемыми людьми, лучше уж не спорить, а делать, что они говорят.

И хотя я держал рот на замке, я не мог не удивляться, насколько эти сельхозрабочие все же двуличны. Перед вышестоящими «экспертами» по сельскому хозяйству они были сама покорность. Но в общении с нами – тираны. Почему? Я понял это лишь позже, уже во время сбора урожая.

Сбор урожая носил выспренное название – «осенняя битва». Уж и не знаю, кто придумал его, но от него за милю несло «духом Ким Ир Сена». У того все именовалось «маршами», «походами» или «битвами». Громкие слова и лозунги, призванные заставить людей трудиться без устали. Всегда неуместно-пафосные, одновременно абсурдные и истеричные.

С наступлением сбора урожая нас «вооружили» серпами и, как и весной, выстроили в шеренгу. Какой-то клоун скомандовал «Вперед!», и мы двинулись жать рис. Наши кураторы подгоняли лающими приказами, рабочие кооператива ретиво имитировали бурную деятельность, а мы, члены СДМ КНДР, были единственными, кто по-настоящему работал. Это был воистину каторжный труд.

К заходу солнца я испытал облегчение при мысли, что наш рабочий день подходил к концу. Вот только он и не думал заканчиваться. Когда совсем стемнело, один из кураторов приказал нам собрать старые автомобильные покрышки и выложить их на дороге вдоль рисового поля. Я понятия не имел, кто их привез сюда, но мы выложили их, как было велено.

– Что дальше с ними делать? – спросил я одного из сельхозрабочих.

– Мы должны собрать урожай сегодня, – спокойно ответил он. – Приказ сверху.

Стемнело, и сельхозрабочие подожгли старые покрышки. Свет от этого вонючего пламени дал возможность проработать и всю ночь.

Ну а почему бы просто не отправиться спать, а закончить сбор урожая на следующий день? Рис никуда бы с поля не делся за эти 6 часов. К чему эта спешка? Ответ был прост: бюрократия.

Деревенскими фермами управляли местные «руководящие комитеты». Эти комитеты отвечали за все – за оборудование, за ирригацию, за материалы. Сельхозрабочим только и оставалось, что исполнять распоряжения комитета. Все это называлось «передовой организацией труда» (здесь, по-видимому, речь идет о так называемой «Тэанской системе работы», принятой по указанию Ким Ир Сена в 1961 г., когда «руководство на местах» перешло от специалистов к партийным функционерам, так как первые в силу своей «профессиональной ограниченности» не могли потребовать от людей трудовых подвигов. – Прим. ред.).

«Передовая организация труда»! Вот он язык государств, подобных Северной Корее. Тоталитарная диктатура – это «демократическая республика». Принуждение – это «освобождение».

Но вернемся к «передовой организации труда». Бюрократы, отвечающие за сельское хозяйство, вообще не обращают внимания на географические или топографические особенности «своего» региона. Что север, что юг, что восток, что запад – все одно. Одобренные свыше догмы принимаются как универсальные истины. Приказы едины для всех, а те же, например, погодные или природные условия в расчет не принимаются вовсе. «Закончить посадку риса к такому-то числу!» «Урожай должен быть собран к назначенной дате!» Независимо от несуразности директивы сельхозрабочие обязаны уложиться в некий «график». Вот поэтому-то иногда и приходилось работать ночи напролет.

Того же, кто, набравшись смелости, дерзал оспаривать очередную нелепую директиву, ожидало обвинение не только в нерадивости, но и в полном отсутствии верности заветам Ким Ир Сена и партии. И все понимали, что это означает. Так что охотников жаловаться было мало.

Солдат и членов СДМ КНДР посылали на сельхозработы только дважды в год, но постоянные сельхозрабочие вынуждены были работать в этих идиотских условиях все время. Они знали, что оплата их тяжкого труда будет такой же скудной вне зависимости от проявленного усердия – как бы они ни старались, «вознаграждение» не изменится. И при этом они должны были подчиняться дилетантам, не имевшим никакого почти понятия об этом труде. Откуда бы в них появилось желание трудиться? Кто и в чем мог обвинить их?

Сельхозработы – вообще тяжелый труд, но я-то в те времена был молодым человеком, подростком, так что с грехом пополам справлялся. Самое ненавистное для меня в этой работе было то, что я не имел возможности принять ванну или душ в конце дня. Являлся домой, покрытый коростой грязи, от меня воняло, как от свиньи, и мне, естественно, хотелось как можно скорее помыться. Но в нашем доме ванны не было. Ни в одном из домов не было ванны. В 1960 году. В «раю на земле».

В конце концов мы сами соорудили себе ванну. Полагаю, что и другие «возвращенцы» тоже пытались. Но вспоминали ли они о своем детстве, о прошлом, как я, сидя в своих кустарных ваннах? Я помнил забавное корыто своего детства; я не забыл, как глазел на облака, мечтая о будущем. И вот теперь я здесь и глазею на творимый вокруг ад. Может, следовало бы оплакивать свою горестную участь, но я не оплакивал. Я уже давно покончил с плачем.

Наша самодельная ванна просто разъярила наших соседей. Для них она была символом японского разложения. Купание было актом буржуазного эгоизма, как и ежедневная смена одежды. Наши соседи старшего возраста обвиняли нас в «барских замашках». Сначала я не понял, что они имели в виду, но по их озлобленным физиономиям заключил, что речь шла о давно изничтоженном высшем сословии.