удивлений. Вместо того, чтобы заковывать осуждённых в кандалы или бросать в яму, их запирали в небольших камерах. Несмотря на сырость и прохладу, Куова счёл камеры более пригодными в качестве келий для медитации и размышлений. Чем он и занимался чуть менее трёх отведённых ему недель, продумывая дальнейшие шаги. Аскетичная обстановка пришлась ему по душе.

Конечно же, в будущем этим можно воспользоваться.

Освобождение пришло морозным весенним утром – площади и улицы покрывал тонкий слой снега, хотя обычно в такое время года в Алулиме наступал сезон таяния. Храмы для Куовы теперь были закрыты, так что он проводил время на площади зиккурата в обществе Гольяса, Ионы и знакомых с проповедей, которые успел навестить до ареста. Наиболее частым гостем оказался мясник Гафур, при каждой встрече не перестававший восхищаться оригинальным мировоззрением Куовы. Были и другие, но чаще всего они часок-другой стояли молча рядом и уходили, чтобы спустя день вернуться снова.

Куова решил подразнить их интерес.

Одним вечером, спустя несколько дней после выхода на свободу, Куова сидел под деревянным навесом и терпеливо объяснял мяснику правила невша, «царской игры». Иона сидел рядом и с любопытством наблюдал, как белые и чёрные фишки движутся по треугольникам, а затем наконец набрался смелости спросить, за что «дядюшку» осудили на заключение.

– Понятно, за что, – сказал Гольяс. – Первосвященник очень ревнив.

– Как к женщине?

Куова схватил пальцами белую фишку и поднял её так, будто это была некая реликвия.

– Они были подобны отрокам, не поделившим прекрасную деву, – сказал он, напустив на себя почти гротескную серьёзность. – Жандарм и жрец.

Иона весело расхохотался. Остальные замерли от удивления и склонились поближе. Они хотели яркой и увлекательной истории в то время, как действительность, обусловленная невежеством и мелкими страхами, была скучна. Однако комичный лад уже задан.

Куова вспомнил жреца с последней проповеди, нахмурил брови и слегка надул щёки. Он картинно упёр левую руку в бок, а правую выставил вперёд, оттопырив указательный палец, и грозно произнёс:

– Ты, нечестивый бродяга, как осмеливаешься ты являться в Храм Первосвященника и вещать о своих порядках?

– Но ведь этот гражданин, наоборот, грубейшим образом их нарушает, – запротестовал Куова, подражая несообразительному жандарму.

Гольяс сразу прыснул, прикрыв лицо ладонью.

– О горе мне, ещё один глупец на мою голову! – взмолился Куова, потрясая спичкой-жрецом. – Как коварный змей, укусивший смиренную руку, он залазит в черепа моей паствы. Хочет сделать из них послушных овец!

– Я не согласен! Налицо подстрекательство к бунту и неповиновению.

Куова вцепился в собственные волосы.

– Дурак! Ты уже заплутал в сетях его лжи, словно паук в чреве непривередливого ирбиса. Прозрей и узри, как из-за подобных ему оспаривается высочайшая власть…

– Самого президента?! Мы обязаны обвинить этого паука в государственной измене!

– А можно я уже пойду? – неумело сдерживая озорную улыбку, спросил Иона.

Смех прокатился по всем собравшимся вокруг столика. Гольяс, как всегда, робко посмеивался, прикрывая рот кулаком и стараясь не шуметь. Иона ни в чём себя не ограничивал и громко хохотал, стуча кулачками по бёдрам. Будто желая с ним посоревноваться, мясник Гафур запрокинул голову и разразился звонким смехом. Другие гости или широко улыбались, или негромко посмеивались.

Куова поджал губы, приподнял брови и начал оглядывать всех, делая вид, что не понимает, откуда взялось всеобщее веселье.

Когда позади вдруг послышались ленивые, но звучные шаги, все тут же настороженно смолкли. Мимо прошли трое жандармов, на несколько секунд задержались возле столика, перекинулись друг с другом парой слов и побрели дальше.

Гафур проводил их презрительным взглядом.

– Я несколько лун уж не видел того паренька, Тубала, – задумчиво произнёс он. – Кто знает, что у него сейчас.

В груди у Куовы кольнуло холодком. Что, если лучшая фигура в его игре… Нет, вряд ли такое возможно. Но пусть даже произошло худшее, замысел оставался превыше всего – партия должна продолжаться. Куова легонько бросил зар и уставился на него, то и дело косясь на остальных.

Восьмигранник закрутился на доске.

Некоторые из гостей приоткрыли рты – очевидно, им что-то было известно.

– А я знаю! – воскликнул Иона. – Большие жандармы отхлестали его, как негодного мальчишку! Поставили к стене и…

Куова строго посмотрел на него.

– Это не смешно, Иона, – сказал он. – Не смешно.

Иона потрясённо распахнул глаза, его щёки и уши налились краской. Как правило, выговорами занимался Гольяс, так что мальчик никак не мог ожидать такого. Должно быть, ему казалось, будто он остался без защиты.

– Тубал пострадал за свою смелость, – смягчив голос, добавил Куова.

Губы Ионы задрожали, и он шмыгнул носом. Дети, как бы ни старались казаться независимыми, весьма податливы к мнению старших… И вот – не успевшая сформироваться обида сменилась чувством раскаяния.

«Но как добиться такого от загрубевшей души?..»

– Прости меня, дитя, – сказал Куова, демонстрируя собственную вину. – Я столько раз хотел увлечь тебя историями о мире, что забывал рассказать о том, когда жизнь выходит за грани игры.

Иона вытер нос рукавом. Осторожно улыбнулся. И тотчас же посерьёзнел.

– Ты прав, дядюшка, – тихо сказал он, опуская голову. – Нельзя смеяться над чужим горем.

Куова подозвал его и обнял, заботливо прижимая к себе. Простой жест, но дающий обещание доверия и безопасности, от которого Иона окончательно расслабился и положил голову на плечо своего учителя.

– Оба мы хороши.

Куова внезапно ощутил момент откровения – иногда достаточно дать человеку прощение, чтобы тот сам захотел подойти ближе.

– А можно я уже пойду? – умоляюще спросил Гафур.

Мясник превосходно разрядил драматичную обстановку. Гольяс звонко рассмеялся, совершенно позабыв о придуманных для себя же приличиях, и его смех подхватили остальные. Куова внезапно обнаружил, что ему хочется смеяться вместе со всеми.

Все они были разными, совершенно непохожими один на одного. Уже не молодой, но по-детски наивный и любознательный Гольяс, который в пылу споров поднимал самые острые темы и тут же боязливо оглядывался. Мясник Гафур – мужчина в самом расцвете лет – открытый и честный, который отчаянно хотел, чтобы кто-то более мудрый указал ему путь. Старый аптекарь Ширван разочаровался в жизни и находил мимолётные смыслы в поучении кого бы то ни было. Отставной солдат Ростам, ни на минуту не расстающийся с военным медиком Дарвешем. Наконец, Иона – дитя, которое впитывало новые знания как губка. У каждого были свои потаённые желания, постыдные страхи и обиды на несправедливый мир. Объединить же предстояло не просто скромный круг знакомых, а целый народ…

Куова счёл это испытанием. Математика власти и в прошлой жизни ускользала от него, но он умудрился познать мир через поэзию отношений и аналогии.