Однако это были лишь предположения, возникшие, когда я с ужасом рассматривал внешность убитого. Он был старым и худым, с прямыми длинными волосами, свисавшими беспорядочно во все стороны, седоватыми сверху и совершенно белыми за ушами. Продолговатое лицо было изборождено бесчисленными морщинами, а глаза с блестящими зрачками неподвижно смотрели на дверь, как будто видя там человека, лишившего его жизни. В них застыли замешательство, страх, изумление.

Но, кроме того, казалось, что они обещают вернуться, чтобы забрать с собой душу причинившего им страдание. Куда? На небо или в преисподнюю? Кто знает? А откуда он вообще взялся, этот труп? Может быть, передо мною вор? В таком случае Блондин действовал в рамках законной самообороны. Но тогда почему он так поспешно рвал когти? Это не вязалось и с его поведением по отношению к Жануарии. Почему он бросил ее одну в компании с незнакомцем, да к тому же еще и раненую?

А что если Блондин был настолько труслив, что, удирая, даже не подумал, что его подружка может быть ранена? Маловероятно. У меня создалось впечатление, что он любил ее и не мог так вот просто бросить — и всё. Она также, кажется, испытывала к нему глубокое чувство. Я припомнил любовные сцены, свидетелем которых был, когда ехал с ними в машине. Конечно, они еще и спорили между собой, но на самом деле скорее это была пикировка, чем ссора.

Я опустил взгляд на мертвеца и вздрогнул. Он смотрел на меня в упор. Понятно потом стало, что это впечатление возникло потому, что я стоял как раз в дверях и был в фокусе его взгляда. Я чувствовал, — из глубины его глаз все еще исходит мольба. Старик о чем-то просил. Не знаю, что беспокоило его в последнее мгновение, но он точно на кого-то смотрел. И, не оставляя места для каких-либо сомнений, в моем воображении мгновенно всплыл образ Блондина, который с пистолетом набрасывается на старика, возможно, на коленях умоляющего о пощаде. Значит, Блондин все же, несмотря на мольбы, выстрелил ему в грудь. Поэтому здесь столько крови. Она все еще сочилась из раны. Пол был практически весь залит кровью, хотя небольшой наклон заставлял стекать ее в слив, отверстие которого виднелось между биде и унитазом.

Я вспомнил, что шел за медикаментами для Жануарии. В нескольких шагах от меня полочка была вся уставлена пузырьками и коробочками с лекарствами. Я решил к ней все же не подходить, чтобы не испачкать кровью ботинки и не разнести ее по всему дому. В памяти навсегда остались бы красные следы от моих ног. Нет, здесь я ни до чего не дотронусь. Теперь вспомнилось и то, что полиция, обследуя подобные места, старается обнаружить отпечатки пальцев преступника на различных предметах. При этом по спине пробежала дрожь: до меня дошло: ведь несколько раз я с силой обхватывал ручку двери, ведущей как раз в ванную комнату.

Хотелось только одного — как можно быстрее убраться оттуда, бросив дверь открытой. Но что-то подсказывало: нужно ее закрыть и оставить все, как было раньше. Тогда, сняв с себя куртку, с ее помощью я закрыл дверь. Прежде чем сделать это, я в последний раз взглянул на мертвого старика. Его удивленные глаза продолжали о чем-то меня просить. Я еле сдержался, чтобы не закричать.

Плотно закрыв дверь, затем, чтобы не оставлять отпечатков пальцев на случай полицейского расследования, я сложил вдвое рукав куртки и тщательно, до блеска вытер им ручку. Поскольку свет был неярким, я наклонился, чтобы проверить результаты этой работы и увидел на полированной металлической поверхности свое отражение. Все было чисто. Выпрямившись, я мгновение обдумывал, не упустил ли чего-нибудь. Потом надел куртку. Делать там больше было нечего.

Снаружи вокруг дома стояла полнейшая тишина. Изредка слышался скрип веток на ветру Оставалось только погасить свет в ванной. Я поднял руку и, посмотрев, в каком положении находился выключатель, нажал на него локтем, одновременно хорошенько растерев отпечаток своего указательного пальца.

На обратном пути мои шаги были уже не столь неуверенны. Но только увидев Жану арию, лежавшую по-прежнему на ковре, я почувствовал перемену в своем настроении. Объяснялось это очень просто: я не собирался задерживаться в этом таинственном доме после того, как обнаружил мертвеца, спрятанного в ванной. Ночь кончалась, и прежде чем наступит утро, с еще большей очевидностью вскрыв следы убийства, нужно было покинуть фазенду. Приняв такое решение, войдя в гостиную, я остановился, намереваясь разбудить девушку и сказать ей прямо о том, что случилось.

Ее дыхание заметно улучшилось. Она даже всхрапывала во сне. Тонкая талия ритмично сокращалась. Вблизи я почувствовал тонкий и неизвестный мне аромат. Вряд ли это были просто духи. При желании я мог поцеловать ее нежное, гладкое, свежее лицо или, кто знает, прижаться ртом к ее сухим, аккуратно подкрашенным губам. Я видел ее чистый лоб, безмятежно закрытые глаза, и ниже — вызывающе торчащие крепкие груди. Вот она — вся целиком, и можно овладеть ею. Помешать было некому. Повторяю, при желании, я мог бы сделать с этой молодой женщиной все что угодно. Возможно, потеряв ее дружбу. Ну и ладно! Зато со мной навсегда осталась бы память о ни с чем не сравнимом удовольствии. Я почти касался ее кожи. Что еще было нужно? Ничего!

Выпрямившись и немного отступив назад, я, уняв свою животную похоть, смотрел на ее здоровое и невинное тело. Оно находилось во власти сна, но было живым, пульсирующим, соблазнительным, хотя и безразличным ко всему на свете и даже всхрапывающим. И вдруг силы полностью оставили меня. Почувствовав приступ трусости, я весь взмок, остолбенел и потерял голос. Я был полностью подавлен и не мог выговорить ни слова. Как же ее разбудить? Надо было дотронуться до нее, то есть сделать почти то же, что я себе не позволил. Пришлось прикусить язык и сжать зубы, прежде чем моя правая рука легонько коснулась ее щеки.

Не могу припомнить ее первой реакции. Потом она открыла глаза, медленно подняла голову и спросила, что происходит.

— Это я, Жануария, — удалось произнести мне, чтобы как-то ее успокоить, — просыпайся, надо идти.

Она приподнялась и, как будто охваченная желанием физической близости, которое мгновением раньше я в себе задушил, прижалась ко мне. Запечатлев долгий и ласковый поцелуй на моем лице, она тихо прошептала, очень тихо, почти неслышно: «Эмануэл, Эмануэл!» Не в состоянии пошевелиться и чувствуя дрожь собственного тела, я не мог понять, каким образом Жануарии так деликатно удается погасить мою страсть, в то время как мне самому нужно было все это в себе буквально раздавить. Самое странное, что, по мере того как моя симпатия к ней увеличивалась, крепла и некая мистическая сила, заставлявшая видеть в ней неприкосновенное существо, нуждающееся в моей защите. Поэтому рядом с ней я, соблюдая дистанцию, оставался внешне холодным как камень. Наконец она осторожно отстранилась. И как будто бы меня кто-то толкнул. Как бы полностью сдавшись на милость победителя, я уткнулся в ее колени, умиротворенный и тихий, как ребенок, который обрел материнское тепло. Несколько секунд спустя мне показалось, что она плачет. Возможно потому, что у меня не хватило смелости сжать ее в объятьях и взять тут же, на ковре? Я ощущал каждый, даже едва уловимый, трепет наших неподвижно застывших, но горячих тел.