– Зря, Риночка, насмешничаешь! Он уверен в своем таланте и будущих неслыханных гонорарах, и о приданом мы даже не заговаривали. Исключительно о чувствах.

– Какие же такие чувства господин Сантиньев столь умело таит от дочери, но не скрыл от отца?

– Чувство глубочайшей привязанности к тебе и ко всему нашему семейству, с которым мечтает породниться. Поскольку испытывает искреннее уважение к нашим взглядам и предпочтениям, так выгодно контрастирующими с тем, что ему ненавистно.

– А о любви?! – взорвалась Рина. – О любви так и не обмолвился?!

Соловьев погрустнел. Он всегда грустнел, когда приходилось говорить с дочерью «о серьезном», словно заранее не верил, что сможет быть убедителен.

– Риночка, – произнес он проникновенно, и она в который уж раз ощутила, как все отзывается на теплоту его голоса, способного, когда надо, перекрывать грохот батарей; насколько живо в ней унаследованное от матери восхищение складностью его полноватой фигуры, свежестью, от него исходящей, цельностью… – Святая правда: чтобы стать женою маршала, замуж надобно выйти за подпоручика. Вот только будущих маршалов немного, и я оказался не из их числа. Так что же судьба твоей матери преподнесла за ее любовь к «не из таких» подпоручику? Яркие переживания? Утонченные впечатления? Высокую музыку, коей она дышала, а я не понимал? Нет, ничего подобного. Зато с трудом преодолеваемой нужды судьба не пожалела. Богом забытых городишек расквартирования «отпустила» сугубо, а сплетен в офицерском собрании – так и трегубо.

– А еще «отпустила» хороших детей. И мужа, с которым за двадцать с лишним лет не случилось ни единой размолвки! – горячо возразила Риночка.

– Это, как говорят математики, для счастья необходимо, но недостаточно, – вздохнул полковник. – А настоящая, яркая жизнь среди людей талантливых и натур тонких шла где-то далеко. Модные туалеты носили другие, а о путешествиях, таких, как наше нынешнее, лучше было и не мечтать, чтобы не завыть от тоски на пути из Харькова в Конотоп или из Винницы в Могилев-Днестровский… А Рудольф Валентинович полон того внутреннего огня, что толкает в маршалы, он – из таких «подпоручиков».

– Какая там любовь – любования не было… вот вами любуюсь – и не стыжусь в этом признаться… усами даже любуюсь, довольно-таки глупыми… Интересное, кстати, на вашем лице сочетание цветов: волосы и брови почти черные, усы гораздо светлее, а глаза – зеленые… И этим тоже любуюсь… Дед ваш говорил, что у вашей бабушки, даргинки, были соломенные, с рыжинкой, волосы и зеленые глаза, что, собственно, древность ее рода и доказывает; всяческие жгучие тамошние брюнеты – это уже результат нашествий с юга… Намека на флирт с Рудольфом не было, и строить ему глазки по гимназической методе «В угол, на нос, на предмет» в голову не приходило… А он отпускал при встрече дежурный комплимент и, не дослушав ответное «спасибо», тут же переключал внимание на отца. Даже если речь шла о несовершенствах нашей системы прицеливания, беседовал так увлеченно, будто с детства мечтал быть артиллеристом, да вот, не удостоился чести, пришлось в архитекторы идти… В общем, я при них двоих присутствовала… как если бы Моцарт и Душек упоенно беседовали на вилле о пивоварении, а певица зевала бы в сторонке. Представили?

– Нет! Не хочу представлять, что бы из «Дон Жуана» при таком нонсенсе получилось. Моцарт так хорошо его сочинил, потому что певицей был увлечен, а не ее мужем-пивоваром!

– Георгий Николаевич, миленький, при чем тут музыка? Я-то имею в виду треугольник неестественный… Понятно, надеюсь?

– Простите, нет!

Обманывал. Себя, в основном. Уж очень не хотелось понимать, спокойнее было заслониться простодушием.

– Ну, если так, сейчас решусь. Это как в холодное море… ничего, не простужусь, чай, не после жаркого солнышка ныряю… Все, решаюсь: Рудольфа привлекала вовсе не я. Он тянулся к моему отцу.

«Дождался? – упрекнул себя Бучнев. – Будешь и дальше на непонимание ссылаться? Или встанешь, наконец, подхватишь одной рукой ее, второй – Павла, и прочь отсюда?.. Да, а еще Ганну прихвачу, – подсказала житейская сметливость, – уж очень вкусно стряпает!»

А вслух постановил:

– Низость все это, Регина Дмитриевна! Отвратительно слышать, а потому…

– Вот оно что… – пробормотала она. – Значит, низость и отвратительно?

– Точно так! А потому, говорю я, пора действовать!

– Да как вы смеете!!!

…Опешивший Георгий испытывал совершенно новые для себя ощущения: женские кулачки, сжатые настолько, что пальцы побелели, а обручальное кольцо на фоне этой белизны заблестело прямо-таки издевательски, замелькали перед самым его носом. Можно было бы, конечно, перехватить… но вдруг причинит боль? Нет уж, лучше выждать, потерпеть, зато потом разнести по камешкам весь этот дом, творение выродка Сантиньева… только жильцов загодя предупредить, чтобы успели эвакуироваться!

… – Как вы смеете употреблять слово «низость» в отношении моего отца?! Он ни о чем… неестественном… и помыслить не мог! И я не могла! А Рудольф… Рудольф мать свою за что-то ужасное ненавидел, отца презирал, считал самодовольным, пошлым буржуа… ему в нашей семье увиделось то, ради чего семьи и создаются… он в нас, в отце моем, в его основательности, ясности, спасения искал от чего-то в самом себе ему непонятного… и неприятного! Да, тогда еще неприятного! Мы все трое на ниточках дергались, на нас свалилось огромное, незаслуженное несчастье, а вы!!! – «Мы» и «нас» взывали к сочувствию, зато «вы», с недоговоренным «чужак», хлестнуло Георгия наотмашь. – Вы, не дослушав, припечатали: «низость»! Да к вашему сведению, подобный ригоризм – грех более тяжкий, чем совершаемое Рудольфом в помрачении от тяжкой болезни! Вы, вы… совсем как Люси, но она о самом страшном не знает, с нею я не поделилась, единственному вам вполне доверилась… какая дура!

Она кричала, не слыша себя, но твердо зная, что крик есть пусть слабенькая, но защита их больной семьи не только от бучневского осуждения, но даже и от жалости. Ибо его, бучневской, жалостью они – Павел, Рудольф, она – будут отвержены, отринуты, отделены; ибо прокаженных жалеют лишь после того, как запирают в лепрозории. До того же от них в испуге отшатываются…

– Регина, я любил твоего отца…

Он сказал это, когда они вышли из церкви после поминовения полковника в годовщину его кончины.

– Да, милый, знаю… так и ты стал для него сыном, быть может, самым близким… ведь с Федором и Петром, царствие им небесное, он виделся совсем редко.

– Ты не поняла, Регина, – любил, как должен был любить тебя… впрочем, гораздо сильнее, чем мог бы любить тебя, поскольку вообще не рожден для близости с женщинами. И брак наш в плотском отношении прекращается навсегда.

…Из солнечного сентябрьского дня она, будто бы совершенно нагая, попала в комнату настолько сырую, что влага потекла холодными струйками по вздрагивающему от этих прочерчиваний телу… В непроницаемо темную комнату, заставленную мебелью, – и Рина побрела, выставив руки, ощупывая края, выдвинутые ящики, приотворенные дверцы, подлокотники кресел и спинки стульев с продравшим обивку конским волосом.