Впрочем, это у нас не впервые. У нас как только какая революция, так сразу виноватых ищут. А находят исключительно Пушкина. Смешно и сказать. Синявский вон усмехается в бороду и глазом елозит. Потому что хоть дорог и не строит, но понимает, что Пушкин тут ни при чем. И вообще, может, никакого Пушкина и не было. Может, его придумали, чтобы было на кого вину сваливать. А может, и был, только ни в чем не виноват.

Потому что во всем виноват Пикассо. Он, правда, не еврей и даже не француз. Он – испанец. Но все равно во всем виноват. Это ему принадлежит идея расчленения всего живого. Это он разбирал на части женщин и скрипки, заставляя любить уродливые осколки, которыми он населил этот мир. И что мы видим? Мы видим, что все до одной идеи, которыми мы раньше питались, предвосхищая лучшее будущее, умерли, а идеи Пикассо живут и процветают.

У меня был один знакомый старик, цирковед и искусствовед, известный тем, что, работая после революции 1917-го в наркомате Луначарского, придумал знаменитый лозунг: «Мы – не рабы. Рабы – не мы». Ему уж под сотню лет было, когда у нас все опять завертелось. И вот, когда все завертелось, он мне строго выговорил:

– Ничего не надо трогать и ничего не надо менять.

– Почему? – не понял я, охваченный, как и все тогда, благородными порывами.

– Потому что будет только хуже.

– Но почему хуже? – продолжал я недоумевать.

– А потому что у нас после любых изменений всегда становится только хуже, – отрезал он.

Так вот, все идеи умерли, а идеи Пикассо процветают. Правда, сам Пикассо потом одумался и написал «Гернику». Но это делу не помогло. Потому что уже не было людей. Были осколки. И трагедия была – не человеческая. Это была трагедия осколков.

Поэтому я не люблю Пикассо. А за что мне любить Пикассо? За то, что делал бородатые маски? Зачем? Чтобы никто не понял, что это маски? Или рассчитывал, что они будут время от времени посещать цирюльника? За то, что его скульптурная дама съела ребенка и стала им же беременна? Или за то, что садистски, вроде Саши Еременко, вмонтировал в скульптуры живых существ полевые бинокли? Короче, не люблю я Пикассо. Потому что он во всем виноват.

А тут друзья затащили за Сену, на улицу, кажется, Висиль-дю-Темпль, и говорят: «Мы тебе приготовили подарок – билет в музей Пикассо». И ждут, что я сейчас умру от счастья. Пришлось идти.

Бродя по залам, я еще раз убедился в том, что Пикассо во всем виноват. Потому что, хоть я его и не люблю, он оказался пророком. Разобранные им на части женщины и скрипки назад не склеились. Так и живут – частями. Все рассыпается. Гармония кончилась. Полифония, не успев зазвучать, выродилась в какофонию. Солирует барабан. Там-там-там! Скрипке оторвали гриф, так как выяснилось, что внутри она тоже пуста. Там-там-там! Как кукла с выпотрошенной ватой, как человек с вывороченными кишками! Фу! Какая мерзость! Там-там-там!

А то заладили: «Пушкин да Пушкин». Хотя сами до сих пор выясняют, почему капитанская дочка отказала Онегину. Особенно поэты. Этих хлебом не корми, дай про Пушкина поговорить. Причем свысока эдак говорят. Дескать, наивный был Сергеич, в устаревшее время жил. Проблемы опять же не те решал. И не так. Сейчас бы Дантесу рога быстро пообломали. Нанял киллера – и дело с концом. Да и с бабами проблем нет. Соберутся вот так-то под одной крышей поэты, бока выпрут, водки нальют и выкомаривают.

Нет, поэтов под одну крышу пускать нельзя. С ними сразу нехорошее делается. Собрали их, помню, под Ярославлем. Не всех, конечно, но почти всех. И кинулись многие к Женьке – хотим, дескать, выпить с великим. Ну как тут откажешь? Разговаривать особо не о чем, но выпить – отчего ж не выпить. Ну и выпили. Потом еще. Потом по третьему разу. А тут редактор один заходит из поэтического журнала. Или альманаха. Я их путаю. Сам – никакой, а костюм – черный. И галстук красный. Не пионерский, а просто красный. Алексеев ему фамилия. Или Алешкин. Не помню. Чего, говорит, вы тут делаете? Ну, Женька такого не стерпел, схватил его за этот галстук и давай вешать. На дверь. Мы с Генкой Калашниковым с трудом того редактора отбили. И что, скажите на милость, должен делать редактор, если его с трудом отбили? Бежать должен. А этот совсем странный попался. Встал за закрытую стеклянную дверь и еще знаки какие-то руками вытворяет. А Женька, он близорукий был, стекла-то и не заметил. И прошел ту дверь насквозь. Боже, кровищи-то! Мы с Генкой мало что полночи в больнице с Женькой провели, так еще и другую половину ночи комнату отмывали.

Нет, Розанова права. Поэты мало на людей похожи. А то, бывает, вроде и похожи, а чуть бдительность потеряешь – сразу каннибалы какие-то. Вот Ваня Жданов там же, в Ярославле, в коридор вышел и видит, что навстречу женщина идет. Женщина как женщина. Даже симпатичная с виду. Ну и расслабился, бдительность утерял. А она оказалась поэтессой, видите ли. Цап его за ухо и оторвала. Ну, не все, конечно, кусочек. И сразу – в рот. Пришла к нам в комнату, села за стол, выпила, закусила. Сидит и аккуратно так остатки ждановского уха из-под ногтей выковыривает. Ужас! А Ивану что делать? Пошел он в другую комнату. Глядь – Слава Курицын сидит, с чайником в руке. Ну, он не стал дожидаться, пока его Курицын чайником ударит, ученый уже, и первый его огрел. А за что? Только за то, что Слава – критик. Но это же неправильно. И ничего удивительного, что Курицын обиделся. Всякий бы обиделся.

Впрочем, Жданов-то – с Алтая. А у них там другой менталитет. Там Бия с Катунью сливаются. Я раз был. Глянул – точно, сливаются. Аж зажмурился от восторга, глаза закрыл. А как открыл – опять сливаются. Ну, думаю, дела. Совсем другой менталитет.

Не то что у наших, у равнинных. Подходит ко мне один здоровенный поэт из моего так называемого семинара и сообщает, что он в Тульской области бригадиром на стройке работает и у него уже сорок девять сборников стихов вышло.

– Как это? – поразился я. – Столько не бывает. Даже у Пушкина было меньше, не говоря о Лермонтове.

– Так я, – говорит, – всем на день рождения пишу, на свадьбы, на похороны и на нарождение детей. Это раз. Объект если новый сдадим – тоже пишу. А лишнего не пишу.

– Ну, а издаете-то как?

– А мне прораб, когда наряды закрывает, отдельной строкой на книжки выписывает. Вместе потом и обмываем.

– Сюда-то, простите, как попали?

– Так и попал. Чин чином. Направление на стройке выдали. Да вы не сомневайтесь, мы в долгу не остаемся. И позвольте, так сказать, отблагодарить за ваше полезное нам занятие. Не сочтите за взятку, так сказать. Это мы от уважения. – И сует мне, сучара, жареную курицу в газете.

Не-е-т! Больше с поэтами да под одной крышей – ни за что.

* * *

Так вот, об Алтае. Нагляделся я тогда, как Бия с Катунью сливаются, и аж захмелел от красоты. И спустился, помню, с Алтайских гор в город Бийск. Иду по улице, а возле забора – девочка, маленькая такая, лет пяти. Пузан такой. Глазки большие, серые, а платьичко длинное, до пят. И козу пасет.