дворяне, чиновники. Через одиннадцать месяцев после начала эпидемии императрица Екатерина отправила в Москву главнокомандующим с самыми широкими полномочиями князя Григория Орлова, генерал-аншефа и своего фаворита.

   У страха глаза велики. И такую же быстроту имели слухи, которые ширились при человеческом горе.

   – Нас спасёт икона Боголюбской Богоматери! – разнесся слух в разгар беды. – Та икона, что у Варварских ворот.

   Вал люда покатился туда, толкаясь, ругаясь, затаив надежду на последнее спасение. Люди прикладывались к иконе, давали щедрые пожертвования, ревностно читали молитвы на молебнах, которые служили безликие священники, объявившиеся мгновенно и не имевшие на то права без благословления архиерейского.

   Новая беда вспыхнула и разгорелась, как огонь в жатвенный день. Кто-то распорядился ту икону, чтобы не переносилась чума, забрать в церковь Иоанна и Кира, а священников доставить к духовному начальству. Возмущенный люд священников отбивал силой, а сундук с пожертвованиями попробовали забрать солдаты.

   У Спасских ворот тревожно ударили колокола и поплыли над запуганными московскими улицами.

   – Богородицу грабят! – возглас этот поднял на ноги тысячи людей, кто хватал дубовый кол, кто просто камень, который попал на глаза.

   Повстанцы в поисках виновных ворвались в Чудов монастырь, разгромили винные погреба купца Птицына, ринулись расправляться с ненавистным генералом Еропкиным.

   Огромная толпа стекалась к Кремлю, намерения мятежников не вызывали сомнения.

   – Подкатить пушки к Спасским, Боровицким и Никольским воротам! – раздалась команда.

   Белый флаг, с которым шли офицеры к повстанцам, был истоптан и порван, а парламентеры сами едва спаслись.

   – Картечью огонь! – прозвучал приказ.

   Заревели чуть ли не в один голос пушки, ядра со зловещим свистом, описав дугу, попали посреди люда: вскрики, стон, исполосованные тела да еще новая команда "Целься!" таки остановили мятежников.

   А на следующий день кавалерия, взблескивая саблями на сентябрьском солнце, пошла в атаку.

   Бунт придушили. Писарь, нервно брызгая чернилами от пережитого, выводил на бумаге в Петербург срочное донесение: "78 человек убитых, 279-арестованных, 72– битых кнутами и отправленных на каторгу, 91-битых кнутами и отправленных на казенную работу, 4 – повешенных".

   А в литейной мастерской в Петербурге, между тем, суетились мастера, и разливался металл для срочного заказа. Императрица повелела за усмирение бунта вылить в честь генерал-аншефа Орлова памятную медаль "За избавление Москвы от язвы". Князя Григория приветствовали при дворе с музыкой, с церемониями, как истинного героя.

   Москве же было не до оркестров – скрипели телеги, вывозились труппы убитых и просто умерших от чумы, обустраивались новые кладбища – Ваганьковское, Дорогомиловское, Даниловское, Миусское, Преображенское, Введенское… Двести тысяч легло москвичей, почти столько же, сколько жило в начале того века в городе, легло от чумы, завезенной из победной, так шумно отмеченной приемами, балами и высокими наградами, войны с Турцией.

   13

   Она была уверена, что с тем митрополитом (к счастью, уже прежним) в действительности же со сморщенным от прожитых лет, словно вяленая груша, языкастым дедом, с облезлыми от давней цинги волосами, неприятным и колючим монахом, ей в жизни встречаться уже не придется : далековато на север отвезли его прыткие кони. Упоминания об Арсении, если и наплывали, императрица быстренько выталкивала из памяти и мыслей, как выталкивают за порог непрошеного гостя.

   Впервые так легко избавиться ей от упоминания о Мациевича не удавалось, когда поступила неожиданная весть о внезапной смерти епископа Гедеона по дороге в Псков – только и успел ухватиться за сердце и вскрикнуть, даже карету извозчик не смог остановить. "Мало разве в жизни случается досадного и непредвиденного, – выталкивала, обеими руками выпихивала из мыслей зловещее воспоминание об Арсениевом пророческом слове о Гедеоне на том суде. Стечение обстоятельств – и всё".

   Не прошло и два месяца, как другая грустная весть докатилась до Петербурга, странная, непредвиденная, непонятная.

   Упал свод церкви Трех святых, что рядом с Крестовой палатой в Кремле, где судили митрополита. Здание не такое уж давнее, хорошие мастера его возводили, еще и иностранцев приглашали тогда для присмотра.

   Рухнула церковь; слава Богу, что служба не правилась, и никого как раз не было, рухнула ни с того ни с сего, без ветра и бури, без сотрясения земного: только земля вздрогнула и клубы серой, как будто пепел, пыли поднялись в небо.

   Как совпадение, народ удивлен – и в памяти дедов-прадедов не было, чтобы церкви падали, – начались суды и кривотолки человеческие.

   – За грехи наши…

   – А может, и не наши.

   – Праведного здесь осудили.

   – Говорил же митрополит…

   – Миру конец: Бог знамения показывает.

   Народ прибывал, кольцо люда вокруг сужалось, уже и битым кирпичом топтались, только порох вспархивал из-под ног.

   – Разойтись! – кричала стража и замахивалась, как будто для удара, но выкрикивала так несмело и неуверенно, потому что и у самой ужас покалывал спины тоненькими иглами.

   – А еще насмехались над митрополитом Арсением, – судачил вполголоса люд, осторожно оглядываясь, нет ли вблизи кого-то чужого, потому что за неосмотрительное слово можно не пороха этого кирпичного понюхать, а казематной плесени.

   Императрице уже в этот раз невмоготу было отогнать тяжелые воспоминания и горькие, брошенные невольно слова Мациевича. Вызванные спешно сановники только руками разводили, лишь Шешковский осмелился догадку свою выразить.

   – Доносят, что кто-то примудрился Вралю передать святые мощи Димитрия… Вот он и приобрел непонятную силу.

   Шешковский проговорил и тут же запнулся, пожалел о собственной поспешности: императрица на глазах преображалась в лице, побагровело то лицо, пятнами пошло.

   – Воробьев вам стеречь, а не государственного преступника! – Императрицу, неизменно осмотрительную и сдержанную, такой придворным еще видеть не приходилось. – Найти, чьи это дела!

   Шешковский, на которого окрысилась государыня, тихонько пятился за спины придворных, и гусиной становилась кожа на всем теле, словно вылез из воды на холодный ветер – так можно самому попасть в зарешеченный каменный дом, где до сих пор его пленников держали.

   Несколько ночей после этого, едва сомкнет веки, императрице снилась невиданная до сих пор картина церкви, которая рушится, стон земной и клубы пыли в небе; вздрогнув, она просыпалась, пробовала даже читать, но как только задремнуть старалась, то опять наклонялся и как будто проваливался церковный купол…

   Одна беда редко ходит. От Шешковского, что после памятного разговора