В детстве – даже тогда, когда Марфа уже перестала нянчить его, – Алеша любил пробираться в ее логово, где пахло сухими грибами, мочеными яблоками, гвоздикой и заплесневелым хлебом. Этот аромат до сих пор царил здесь: он почувствовал знакомый запах, едва ступив на порог избы. Марфа, сидя за столом, толкла в ступке травы. Увидев молодого барина, она улыбнулась, и от этой улыбки морщинки разбежались по всему лицу старушки. Она с трудом встала, пошатнулась: для слабых щиколоток грузное, укутанное в тряпье тело было чересчур тяжелым – и, опираясь на воспитанника, поцеловала его в левое плечо.

– Вот ты и со мной, мой ненаглядный! – забормотала Марфа. – Не забыл, значит, старую няньку! А тебе у меня и выпить-то нечего…

– Мне и не нужно, не хочется, – ответил Алексей. – Я ведь, проходя мимо, зашел только повидаться с тобой. Что это ты там делаешь?

Она снова уселась, взяла в руки пестик и проворчала:

– Будет настойка от боли в животе, Дуняша попросила. Вот что значит прислуживать у барского стола… Слишком много хватает с блюд, когда несет их в буфетную! Все объедки подбирает! Вчера у вас был большой праздник – пили, пели, плясали… Это хорошо. Куда как хорошо! Барыня думает, ее исцелили молитвы отца Капитона… Что ж, она просто не ведает, что я тут делала для нее в своем уголке…

– Что же ты делала?

– При свете луны читала заговоры, которые принесли твоей матушке облегчение, и плевала в сторону Константинополя.

Алексей с трудом сдержал смех.

– Отчего же именно Константинополя?

– Потому что там – родина неверных. Все зло приходит оттуда.

– И ты знаешь, в какой стороне Константинополь?

Марфа передернула плечами, укрытыми ворохом грязных, замызганных платков.

– Еще бы не знать! Во-он там, пониже! На юге. Там, где столько наших померло! Ну, и… я говорила то, что надо, плевала, куда надо, вот матушкина болезнь и улетучилась… И ей выпало на долю совсем другое – большая радость…

– Какая радость?

– Так ведь Левушка и Агафья Павловна!

– А-а-а… Ну да… Ты считаешь, что это большая радость?

Она помолчала. Озабоченно наморщив лоб и согнувшись над столом, старуха продолжала толочь травы в ступке. Откуда только в ней бралось столько энергии?

– Господь благословляет всех брачующихся, – наконец ответила Марфа.

– Но испытание временем выдерживают не все… – возразил Алексей. – Ну, а ты сама – ты бы разве Агафью выбрала для Левушки?

Марфа минутку поколебалась, но в конце концов ответила с тяжелым вздохом:

– Нет, мой ненаглядный!

– Вот-вот. Интересно, какого черта наша матушка так поступила!

– Не поминай нечистую силу, петушок ты этакий! Наверное, Марья Карповна хорошенько подумала, прежде чем принять решение.

– Даже не посчитавшись с чувствами моего брата!

– Ей лучше знать, кто кому подходит…

– Почему это?

– Она тут хозяйка, госпожа надо всеми. Разве пастух, выбирая место для пастбища, спрашивает баранов, где они хотят щипать траву?

– Может, я и баран, но лично мне донельзя претит дух, царящий в Горбатове, – проворчал Алексей, постукивая сжатым кулаком правой руки по раскрытой ладони левой.

– Здесь нисколько не хуже, чем в других местах, – снова пожала плечами Марфа.

– Хуже! Гораздо хуже! И мать очень переменилась. Она становится все более властной, нетерпимой…

– Ну, и что ты хочешь – годы-то идут, а с годами и хрен становится острей!

– А какой она была при жизни отца?

– Тоже не слишком приятной, дружочек… Устраивала ему такую жизнь… куда как не сладкую… Беда, если ее не послушается! Помню, однажды батюшка твой изменил матушке с дворовой девкой. Так Марья Карповна забрала у него всю обувь – все сапоги его, забрала и выбросила в пруд. Ну и чего добилась? Пошел он к своей девке босиком, а осень ведь стояла на дворе, холодно было. Вот и схватил простуду. А грудь у него была слабая. Говорят даже, что оттого Иван Сергеевич-то и помер!

– Какая гнусная история! Господи, как хочется уехать!

– Если уедешь, пожалеешь об этом. Оставайся, Алешенька! Господь поможет, и ты перестанешь бунтовать. Я это чувствую. И помолюсь за тебя. Сначала Господу Богу. А потом другим.

– Кому это еще – «другим»?

– Тем, которые живут в доме. Я их всех знаю по именам и умею говорить на их языке. Они меня слышат и слушают, но только в то время, когда вы все спите.

Марфа понизила голос. Лицо ее с отвисшими щеками приняло таинственное выражение. Алексей ощутил, что его охватывает необъяснимое оцепенение. Он неподвижно, не в силах пальцем пошевелить, стоял перед старой нянькой, а та оглядывала его своими маленькими цепкими глазками. Ему вдруг показалось, что время потекло вспять…

– Подарю-ка я тебе крестик из кипарисового дерева, – нарушила наконец тишину Марфа. – Мне его дал один почтенный монах из Троице-Сергиевой лавры. Монах сам носил его на груди, но снял и отдал мне с благословением.

Она встала, полезла в холщовый мешочек, висящий на гвозде, вытащила оттуда деревянный крестик на веревочке и приказала Алексею расстегнуть сорочку. Молодой человек находил церемонию абсурдной, но, несмотря на это, повиновался: не хватало мужества поступить иначе. Хотя он и не верил ни в какие потусторонние силы, смутная боязнь вызвать их недовольство не оставляла его. Кроме того, все, над чем он только насмехался в Санкт-Петербурге, в Горбатове почему-то представлялось необходимым. Расстегнув рубашку на груди, Алексей наклонил голову и позволил няньке повесить себе на шею крестик из кипарисового дерева. Теперь это скромное, серенькое, ничего не весящее украшение покоилось рядом с его золотым нательным крестом. Тот ему надели при крещении… Марфа перекрестилась. Он сделал то же самое и застегнул воротник сорочки.

– Никогда не снимай этот крестик, – предупредила Марфа. – Если станешь постоянно его носить – он поможет во всех твоих начинаниях. Будешь доволен.

Алексей чуть снисходительно улыбнулся, на самом деле чувствуя себя глубоко растроганным. Вопреки всем доводам рассудка его сильно обрадовал подарок, мало того – крестик этот вызывал у него безотчетную веру в счастливое будущее. Что-то радостное, что-то необычное ощущалось даже в самом воздухе, которым он дышал рядом с няней…

Когда молодой человек вышел от Марфы, чары рассеялись. Сумерки избушки, стоило оказаться в саду, сменились ясным днем. В ярком свете дня к Алексею вернулся его возраст. Теперь в нем ничего уже не оставалось от юнца, который полурастроганно, полускептически выслушивал откровения старухи-няньки.

В центральной аллее он встретился с Агафьей Павловной – она срезала розы и бережно укладывала их на дно корзины.

– Хотите украсить ими большой дом? – спросил он.