Появляется другая картина, словно тени за висящим перед глазами занавесом. Еще один человек собирается бежать, но сейчас он спит. Во сне ему является фигура, но это не Христос из предыдущего видения, а сам Петр. На этот раз Петр не стыдится и не сутулится, он смотрит гневным взором, величественный и суровый. Петр сердито кричит; впрочем, Шеф не слышит слов. В руке у него плетка, монашеская disciplina со многими хвостами и с узелками на каждом хвосте. Петр подходит, костлявым кулаком бьет спящего и, задрав ему на спине сутану, хлещет и хлещет плеткой; брызжет кровь, человек сопротивляется и кричит.

Картина исчезает, и Шеф в который раз видит перед собой глаза своего покровителя. Хитрые лисьи глаза.

— Я таких вещей не делаю, — говорит Риг. — Если хочешь уклониться от своих обязанностей, пожалуйста. Я не буду запугивать тебя и бить. Просто хочу показать, к чему приведет твое самоустранение.

— Давай показывай. Ты ведь все равно собирался.

Шеф приготовился к приступу ужаса, но его не последовало. Он увидел свой город, основанный им Стамфорд. Вот Дом Мудрости, вокруг скопище мастерских, кузниц и складов. Они больше, чем ему помнилось; старые серые камни заросли мхом. Вдруг, без единого предупреждения, Дом Мудрости беззвучно развалился. «Вспышка, грохот, от которого, — подумал Шеф, — у меня лопнули бы барабанные перепонки, не будь какого-то барьера между мной и субстанцией моих снов». Поднимается облако дыма, и во все стороны летят каменные блоки.

Когда дым развеялся, Шеф увидел, что происходит на развалинах. Повсюду воины в белых накидках с красным крестом: это крестоносцы, однажды король Карл и папа Николай уже посылали их против Шефа. Но эти воины не носят тяжелых кольчуг и высоких сапог франкских рыцарей или императорских риттеров ордена. Они одеты легко, двигаются быстро, в руках держат только длинные трубки.

— Такая же свобода для Локи, как и для Тора, — сказал Риг. — Просто замечательно. Но на чью сторону встанет Локи? И на чьей останется? Нефть и фосфор, селитра и сера, вино и древесный уголь. И кроме Стеффи, найдется кому сложить два и два. Вернее, одно, одно и еще одно. В конце концов объединившиеся империя и церковь победят. Не на твоем веку. Но ты будешь доживать остаток жизни, зная, что это произойдет — и что ты мог бы этому помешать. Какие чувства ты будешь испытывать?

Шеф лежал и молчал.

— Давай посмотрим еще, — продолжал хитрый голос. — Вот новый город.

Перед закрытыми глазами Шефа постепенно вставало диво дивное. Белый град с ослепительно сияющими стенами, а в центре — вздымающиеся к небесам шпили. На каждом шпиле хоругвь, и на каждой хоругви священное изображение: скрещенные ключи, закрытая книга, святой Себастьян и стрелы, святой Лаврентий и раскаленная решетка. Под шпилями, понял Шеф, находятся сонмы людей, чья обязанность — молиться Богу и изучать Писание. Это было не его Писание, но жажда такой жизни, исполненной созерцания и размышления, мирной и покойной, охватила его. Из-под закрытых век брызнули слезы сожаления о том, чего он лишен.

— Посмотри поближе, — сказал голос.

В учебных классах стояли люди и читали вслух книги. Учащиеся слушали. Они ничего не записывали. Они обязаны были запоминать наизусть. Закончив чтение, лекторы собрались в центральном помещении с книгами в руках. Книги пересчитали, проверили по списку, положили в железный сундук и заперли на ключ. На хранение, до следующего раза. Во всем городе ни один человек не имел своей личной книги. Никто не мог написать новое слово или придумать новую идею. Кузнецы ковали то, что им прикажут, как делали поколения их предшественников. Тот зуд, который так часто ощущал Шеф, побуждающий взять в руки молот и выковать ответ на жгучие вопросы, — этот зуд навсегда останется неутоленным.

— Это мир Скульд, — сказал Риг. — В нем Локи наконец освобожден, чтобы послужить церкви и попасть в еще худшие оковы; он пребудет в неволе, пока не зачахнет от истощения. А мир останется неизменным — тысячелетие за тысячелетием. Вечно благочестивый, ни на йоту не меняющийся. Каждая книга становится Библией. Память о тебе, о твоем наследии.

— А если я буду бороться? — спросил Шеф. — Примет ли тогда Локи мою сторону? Заплачет ли он о Бальдре, освободит ли брата из мира Хель? Как это будет выглядеть?

И мгновенно узкие рамки взгляда на единственный город исчезли, сменившись широкой панорамой всех Девяти миров, из которых Мидгард — средний. Шеф различал темных эльфов под землей и светлых эльфов над нею, видел мост Биврёст, ведущий в Асгард, и мост Гиаллар, по которому души спускаются в мир Хель. Вся картина была… не темной, а какой-то блеклой, потертой, словно видимой сквозь пыльное стекло. Где-то глубоко внизу слышались тяжелый скрежет, толчки, шум оживающих ржавых механизмов.

Это раскрывались ворота Гринд, отделяющие мертвых от живых, — металлическая решетка, за которой Шеф однажды видел тени женщины и ребенка, погибших из-за него. Через эту решетку рабыня Годсибб сказала ему: «Продолжай». Решетка Гринд открывалась для Бальдра. Но не только для Бальдра. Шеф знал: коль скоро ворота откроются, души смогут вернуться. Возродиться в своих потомках, прожить счастливую жизнь, отнятую у них. Рабыни, которых он обнаружил в могильнике древнего короля, заживо сожженные, со сломанными позвоночниками. Старуха, вместе с которой он умирал в одном из видений, старающаяся уйти незамеченной. Годсибб, скончавшаяся ночью на волчьей пустоши, и бедная рабыня, умирающая от рака в норвежской деревне вдали от родного дома. Катред. Карли. Юный Харальд.

Когда ворота открылись, из них что-то потекло. Не свет и не цвет, а то, что как будто стерло пыль, вернуло миру видимость и красочность, от века присущие ему. Изнутри донесся радостный смех, и кто-то громким, чистым голосом призвал всех разделить с ним новую жизнь. Бальдр Прекрасный. Грядущий, чтобы создать новый мир — мир, который будет всегда.

Краем глаза Шеф видел, что все боги Асгарда смотрят на него. Рыжебородый свирепый Тор, Один с лицом как стена айсберга. А рядом с Одином — бог-предатель Локи, опальный бог, снова вставший у руки своего отца. Ждущий, когда его брат вернется из мира Хель. Вернется благодаря победе. И благодаря самопожертвованию.

Шеф снова проснулся. Он лежал в гамаке, и слезы еще не высохли на лице. Видение окончилось не привычным уже разрывающим сердце потрясением и клокочущим в горле криком, а глубоким вздохом. «Мне придется сделать это, — подумал Шеф. — На моей совести уже слишком много погибших. Я должен выпустить их, дать им еще один шанс. Впрочем, у меня самого шансов не много. Буду ли я тоже освобожден? Или стану жертвой за остальных? — Он протянул руку, положил ее на теплое бедро Свандис. — Вот то, от чего я отказываюсь».

Во мраке ночи он с полной уверенностью осознал, что никто не принесет жертву ради него. Король с сочувствием вспомнил крик, что слышал однажды от распятого Христа: «Eloi, Eloi, lama sabachthani?»

Толман отчаянно сигналил, дергая за конец пятисотфутового троса. Осторожно приближаясь двумя колоннами к гавани Рима Остии, флот Пути теперь постоянно держал воздушные змеи на дежурстве, парящими в подветренной стороне. Дополнительная сотня ярдов высоты, на которую поднимался Толман, расширяла горизонт наблюдения на многие мили, что придавало северянам столь необходимую им уверенность. Однако никто не смог придумать другого способа сообщать об увиденном со змея, кроме цветных флажков: белый означал любой парус, синий — землю, красный — опасность. Особенно опасность, исходящую от красных галер с их греческим огнем. На этот раз флажок был красным.