* * *

В конце августа, через шесть месяцев своей беременности, Фиона почувствовала себя лучше. Исчезла тошнота, а с ней пропали отечность ног и головокружение. У нее проснулся волчий аппетит и появилось пристрастие к яблокам, что было совсем неплохо для здоровья.

Фиона, однако, предпочла бы оставаться в прежнем состоянии, если бы это помогло предотвратить внезапное ухудшение здоровья ее сестры.

Орла быстро теряла в весе, день ото дня становясь все тоньше и прозрачнее. Ее мучила боль, которую не могло выдержать ни одно человеческое существо. Каждый нерв в ее теле извивался в судорогах жестокой пытки. Но причиной тому был рак, а не ребенок.

С ребенком все было в порядке. Ребенок был здоров. Когда Орла пришла очередной раз в больницу, доктор Абрахамс, который учредил над ней особую опеку, заверил ее, что ребенок развивается очень хорошо.

— Хотите, я выпишу вам болеутоляющее? — обратился он к ней с вопросом, который неизменно задавал вот уже четвертую неделю.

— Нет, доктор. — Орла покачала головой. — Мне хорошо известно, что делает талидомид с нерожденными детьми. Я не собираюсь принимать ничего, кроме аспирина, чтобы не повредить моей маленькой девочке. Я скорее соглашусь терпеть боль, чем принимать таблетки.

— Вы очень храбрая женщина, миссис Лэвин.

— Нет, доктор. Я просто реалистка. И потом, я заметила, что стоит мне чуть-чуть подстегнуть себя, как боль уходит и я ее не чувствую.

Доктор заглянул в сияющие глаза на исхудавшем лице.

— Вы не просто замечательная, вы — очень замечательная женщина, миссис Лэвин. Вы позволите мне сказать это?

— Я всегда хотела хоть в чем-нибудь быть замечательной, доктор. И я рада, что мне наконец-то это удалось.

* * *

Единственным, ради чего Микки еще жил, была забота об Орле. Дети чувствовали то же самое. Прямо с работы они шли домой, каждый вечер усаживались рядом с матерью, брали ее за руку, ожидая любой просьбы, чтобы дать Орле то, что ей хотелось.

Чтобы доставить им удовольствие, показать, как она в них нуждается, чтобы как-то компенсировать ту боль, которую она причиняла им раньше, Орла просила принести ей дневную газету, делала вид, что читает, а потом требовала чашечку чая или стакан лимонада, пить которые ей вовсе не хотелось. Мэйзи массировала ей ступни, что изрядно раздражало ее. Она делала вид, что заинтересовалась футболом, который на самом деле ненавидела, но Микки и дети обожали. Это значило, что они стали смотреть по телевизору матчи, не испытывая угрызений совести оттого, что не включают другие программы, которые Орле показались бы более интересными.

Пришел сентябрь, и с ним установилась солнечная, теплая погода. Деревья в Норт-парке начали сбрасывать свои красновато-коричневые листья, и цветы на заднем дворике у Лэвинов стали бессильно опускать свои головки и умирать. Огромные шары на стеблях гортензии сменили свою окраску на коричневую. Очень скоро они станут хрупкими. На следующий год их придется подрезать, чтобы они снова могли зацвести.

Орла сидела в белом пластиковом кресле, зная, что ей никогда не увидеть этого. Но ее ребенок увидит. Она прижала ладони к животу. Сегодня утром ребенок ни разу не шевельнулся. Она почувствовала, как к ней подступает страх, закрыла глаза и, сосредоточившись изо всех сил, направила все то хорошее, что еще оставалось в ее истощенном теле, на ребенка, уже сформировавшегося в материнском чреве. Ее маленькая дочка внезапно сильно толкнула ее. У Орлы от боли и облегчения перехватило дыхание.

С той, другой болью она уже научилась жить. Больше она не имела никакого значения. Она оставила ее снаружи.

* * *

В это же самое утро Элис проснулась в тишине спальни своего нового дома с предчувствием чего-то дурного. Следующие несколько месяцев будут похожи на кошмар. Каким будет Рождество, когда одна из ее дочерей уйдет навсегда? Ее почему-то угнетало и то, что Кормак, ее мальчик, намеревался жениться. Не зря же говорят: «Дочь — всегда дочь, а сын — только до тех пор сын, пока не женится». Она теряла двух своих детей сразу. Больше ей уже никогда ничего не будет нужно. Она оставалась одна, и будущее выглядело мрачным.

Но она встанет, соберется с силами и будет готова встретить грядущий день. Элис никогда не позволит никому, даже Берни, узнать, как плохо она себя чувствует.

Лулу Джексон приехала из Америки за несколько дней до свадьбы Кормака. Гарет должен был прилететь поближе к рождению ребенка — первой правнучки или правнука Элис, — а появления его на свет ожидали примерно через месяц. Элис встретила ее в аэропорту Манчестера, отвезла на Перл-стрит повидаться с матерью, а потом должна была доставить в свой дом, где Лулу решила остановиться. Там было много места, и Элис была рада, что кто-то составит ей компанию.

— Мне нравится твое платье, дорогая, — заметила она. На Лулу было чудесное желтое платье, богато отделанное кружевами.

— Оно индийское и, в общем-то, не для родильницы. Его можно будет носить потом. Я привезла и маме такое же, только кремового цвета. Я подумала, что ей, может быть, захочется надеть его на свадьбу. Ой, бабушка, я привезла тебе шарфик. Рядом с нашим домом в Гринвич-виллидж есть такой чудный индийский магазин.

Как только они поели, Лулу поинтересовалась, не станет ли Элис возражать, если она вернется на Перл-стрит.

— Я хотела бы провести вечер с мамой. Она выглядит хорошо, правда? Намного лучше, что я ожидала. Немного похудела, вот и все.

— Твоя мать всегда из всего устраивает представление, Лулу. Я бы не хотела внушать тебе надежду, что она будет на свадьбе. Это все-таки достаточно далеко, на другой стороне Уоррингтона. Если не считать больницы, она уже несколько месяцев никуда не выходит.

Чудесные голубые глаза Лулу наполнились слезами.

— Она всегда так искрилась жизнью, моя мама. Она была единственной, кто одобрил мой брак с Гаретом. Все остальные сочли его глупостью. И еще она поддержала нашу идею уехать в Нью-Йорк.

— Она увидела, что ты делаешь то, что ей хотелось сделать самой, — с грустью заметила Элис. — Но, как бы то ни было, поедем, дорогая. Я сама намеревалась провести вечер на Перл-стрит. Ты увидишь, как дом буквально разваливается на части.

* * *

В субботу, в день свадьбы, шел тяжелый, обложной дождь. Небо было унылого, свинцового цвета, затянутое облаками, без каких-либо признаков голубизны.

Лулу вышла из своей комнаты в еще более великолепном наряде, чем тот, в котором она прибыла: из шелка апельсинового цвета, с вышивкой по корсажу и длинными, свободными рукавами. На ней была маленькая бархатная шляпка с вуалью.

— Рядом с тобой я выгляжу очень тусклой и неинтересной, — заметила Элис, глядя на себя в зеркало в коридоре; сама она надела простой голубой костюм и обычную шляпку, украшенную цветами.