и чем умней, отчетливей были его слова, тем тоскливей и тяжелей становилось у нее на душе. Почему умные, даже прекрасные мысли не помогают жить человеку? Почему поначалу они как бы удивляют нас, открывают глаза, вызывают радостное внутреннее удивление: вот оно что, оказывается… А потом жизнь продолжается сама по себе, а мысли о жизни остаются сами по себе — нет никакого синтеза, сплава нет, единства. Или это тоже истина мира: жизнь и мысль о ней — вечные враги?

— Знаешь, папа, — сказала Наталья, — я ничего не понимаю. Ничего не хочу. Хочу только одного — ради бога, не обижайся, — чтобы ты вернулся к нам. Больше ничего. Понимаешь, мне больше ничего не надо — только чтобы ты был всегда рядом. Иначе все у меня валится из рук. Наверное, я дура какая-то… у скольких девчонок и ребят из нашего класса родители не живут вместе, а я так не могу… Даже умереть иной раз хочется, такая тоска, папа! Если бы ты знал, какая тоска!

— Я понимаю, — сказал он; Феликс сидел, не глядя на дочь, опустив голову: ему было неловко, стыдно.

— Вернись к нам, папа. Знаешь, мы бы очень хорошо зажили теперь.

— Я не могу, — сказал он. — Даже если бы сильно захотел.

— Почему?

— Потому что… — Он не знал, как сказать об этом. Он понимал, что, какой бы взрослой и умной ни казалась сейчас дочь, все равно это только одна видимость; чтобы понимать какие-то вещи, нужно не просто повзрослеть или поумнеть, нужно, чтобы душа прошла определенные круги ада и рая, для понимания нужна душа, а вовсе не ум, а душа зреет и матереет в человеке гораздо более сложными путями, чем ум. Ум — крест человека, душа — стропила в небо.

— Ну почему? — в нетерпении переспросила его дочь.

— Честно говоря, мне не хочется говорить. И врать не хочется. Поймешь ли ты, сможешь ли?

— Я все пойму, — самонадеянно подтолкнула его к признанию Наталья.

— Я не могу вернуться, — медленно, как бы проверяя каждое слово на слух, заговорил он, — потому что я… люблю… другую женщину.

— Какую женщину? — легко еще, не понимая ничего, произнесла Наталья. — Ты о чем?

— Ты спросила — и я ответил. Я не могу вернуться. Поздно… Я полюбил другую женщину. — Странное дело, голос его звучал резко, даже зло.

— Но как же… — растерянно прошептала Наталья. — Ты любил первую жену. Потом маму. Теперь кого-то еще… Сколько можно любить? Ты обманываешь меня! Разве можно так много любить?

— Вот это-то и есть то, что тебе трудно понять. Я предупреждал тебя.

— Нет, я понимаю, понимаю… — быстро, как бы опомнившись, заговорила Наталья. — Только одного не пойму: ты обманываешь меня, да? Правильно я поняла?

— Правильно, — махнул Феликс рукой.

Наталья внимательно смотрела на отца, стараясь чуть ли не пронзить его взглядом, добраться до сути его душевного состояния.

— Нет, ты сказал правду, — неожиданно произнесла она. — Я теперь вижу. Когда человек любит, он становится холодным и равнодушным.

— Как это? — удивился Феликс.

— Холодным и равнодушным к тем, кого любил прежде.

— Ну, это еще как сказать, — не согласился он. Не хотел согласиться. — Любовь к одному человеку не исключает любви к другим. Я думаю, это аксиома.

— Папа, ну я пойду? — неожиданно сказала Наталья.

— Как, вот так сразу? — Кажется, он даже обиделся немного.

— Хоть на последние два урока успею. Ты забыл, я ведь еще в школе учусь. — Она говорила это спокойно, ровно, даже несколько снисходительным тоном: надо же, такой взрослый человек, а не понимает простых вещей… Но в душе! — в душе все у нее кричало и мучилось! Просто Наталье хотелось как можно скорей остаться одной, подумать, переварить все то, о чем рассказал отец.

— Кстати, о школе… У меня к тебе просьба, Наташа: не огорчай маму, учись хорошо. Она мне сказала по секрету, в последнее время ты забросила учебу…

— Не беспокойся, папа. Все будет хорошо. Знаешь ведь, бывают разные периоды… Ну, я пошла? — Она поднялась и, не дожидаясь, встанет отец или нет, направилась к выходу.

— Погоди, там закрыто. — И как только щелкнул замком, в дверь к ним, как будто только того и ждал, влетел Сережа Марчик:

— Нет, Феликс Иванович, я так не играю! Я же вам говорил: точу только на конус! А они?! — И почти без перехода: — А, Наталочка! Уходишь? Учти, ждать больше не могу. Или — или! Когда наконец тебе восемнадцать стукнет, детка?

— Сережа, ты вот что, — сказал Феликс, стараясь не встречаться с ним взглядом, — подожди меня здесь. Сейчас Наташу провожу, и мы поговорим…

— Что, согласились? Отдаете Наталочку за меня?! — Если б он знал, как неуместны были его шуточки-прибауточки сейчас. Но он не знал и продолжал в прежнем тоне: — Кстати, я жених богатый: две пары джинсов и даже — вельветовая куртка. А?!

Феликс проводил Наталью до проходной, поцеловал в щеку.

— Ну, как настроение? — Он слегка коснулся пальцем ее носа. — Не грустишь?

— Нет, папа, уже получше, — соврала Наталья и даже улыбнулась — специально отработанной на такие случаи улыбкой: легкая такая, бодрая, дежурная улыбка счастливого на вид человека. — Ну, пока?

— Пока, Мышонок… Ой, опять сорвалось, — смутился он. — Не обижаешься?

— Да ладно, — махнула она рукой. На все слова ей было совершенно наплевать сейчас — лишь бы поскорей расстаться.

Она пошла от отца, не оглядываясь, а он, немного постояв и поглядев ей вслед, чувствуя смутную досаду на самого себя, в конце концов подумал: без боли невозможно жить, больно — значит, живые… И, круто развернувшись, быстро зашагал в лабораторию, как бы разом отделил от себя — делового, решительного — всю личную жизнь…

Но отделил ли?!

В школу Наталья так и не пошла. Она бесцельно бродила по улицам города, думая об одном и том же — что она совершенно не знает жизни, не понимает ее и вряд ли когда поймет, и от этого находила временами словно оторопь: она останавливалась где-нибудь посреди тротуара и чувствовала — вот сейчас голова разорвется или же просто-напросто она сойдет с ума. Но ни с ума она не сходила, не разрывалась и голова, а просто приходилось идти куда-то дальше, не зная куда, и думать о чем-то, не зная о чем, и принимать какие-то решения, непонятно какие, и злиться за что-то на себя, неведомо за что. Как понять взрослых? Не легко, не облегченно, не заурядно понять, а — глубоко, истинно, чтоб открылась перед глазами правда?! Как сделать это? Впрочем, возможно ли это? Отец, который любил мать, который когда-то любил свою первую жену — мать Светланы, любит теперь еще одну женщину… Возможно ли это? И