волей,

Не даст никому погибать!

Вы сильны душою и телом,

вы честь бережёте земли.

Ту честь, что прабабки и деды

на русскую землю несли.

Несли, сохраня по крупицам

в своих отвердевших руках.

Вы – вольные птицы в полёте

. Вам много открыто в веках.

Вам строить залог коммунизма,

и это совсем не легко.

Но мы, старики, знаем твёрдо,

что будет и то свершено,

Что мы не доделали в жизни,

Что Лениным завещано.

Учитесь, трудитесь, учитесь!

Чтоб времени было не жаль:

Для вас же заря коммунизма -

Совсем не далёкая даль.

Лебединая песня

Заводь спит, молчит вода зеркальная,

Только там, где дремлют камыши,

Чья-то песня слышится печальная,

Как последний вздох души.

Это плачет лебедь умирающий.

Он сам с собою говорил.

И перед смертью, вечно усмиряющей,

Он о прощении молил.

Почему так грустны эти жалобы,

Почему так сердце бьётся в грудь?

В этот миг его душа желала бы

Невозвратимое вернуть.

Никому не нужны его жалобы.

И никто ему не взглянет в грудь.

Лебединая любовь дана не каждому.

Но о том, что есть она, ты не забудь!

О маме

Мама у меня была светлая и ласковая.

Светлая, как солнце.

Её нежные руки, лучезарный взгляд её голубых глаз

никогда не забыть, всю жизнь не забыть.

Отец в 1914 году ушёл воевать с немцами.

Мама осталась с нами пятерыми.

Старшему из нас Коле было только 14 лет,

а там ниже и ниже…

А отца надо было поддерживать морально,

чтобы он воевал, и она поддерживала его.

Она была патриотка.

Отец воевал не бесславно,

стал фельдфебелем царской армии,

хотя приверженности к царскому режиму

не имел, скорее, наоборот.

Но жизнь заставляла. И надо было жить.

Мама, мама… Какая же ты красивая,

какая величественная в своей красоте!

Какая же ты светлая, Мама!

О жене

Ты не лукавя прожила свой «век»,

наивное дитя эпохи:

Любила мужа и детей.

Всё в жизни было у тебя, бывало плохо.

И даже в детстве. Но!

Своей неукротимою любовью к жизни

ты поборола всё:

Отца предраннюю утрату, и голод в юности,

боязнь, что жизнь пройдёт бесцветно.

Борясь за право жить, нашла свою дорогу.

Детей ты любишь так, как каждому дай Бог!

Сидишь, склонив к Наташеньке лицо,

а ей и невдомёк, что это Жизнь глядит в глаза её.

12.02.73

* * *

Жена для меня была всю жизнь

Моим ангелом-хранителем.

Наточке

Для тебя все дороги открыты.

Ты любимая дочь у отца.

Солнце светит для всех одинаково.

У него для тебя нет конца.

Подрастай. Это радость для матери.

Подрастай, чтобы радость нашла.

Чтобы дед и бабуля увидели,

что ты радостно жизнь прожила.

Чтобы бури, тревоги, несчастия,

Те, что в жизни бывают порой,

Не коснулись тебя бы, Наташенька,

Чтоб отбила их чайка крылом.

Своим белоснежным крылом.

Желаю Наташеньке расти на радость папе, маме,

В ладошки хлопать, бормотать,

Встать на ноги и закричать:

«Пусть всегда будет солнце,

Пусть всегда будет небо,

Пусть всегда будет мама,

Пусть всегда буду я!

Я – гражданин Советского Союза!»

Этого я ей желаю. Ей ещё один годик и четыре месяца или 124 недели, а дней – и по пальчикам не сосчитать – очень много.

Из письма от З февраля 1976г. по поводу подаренной книги Владимира Богомолова «В августе 44го».

Спасибо за книгу. Прочитал я её с интересом. Это, пожалуй, первая попытка писателей прорваться в работу «Смерш». Но, откровенно сказать, не всё в ней мне понравилось. Вместе с серьёзной литературной попыткой в этой книге есть «Пинкертоновщина» (особая удача и описание этих особых удач 1,2,3-х героев в поимке врагов). Нат Пинкертон – это особо удачливый сыщик, которым увлекались все мальчишки всего земного шара больше, чем Шерлоком Холмсом. О нём в школах зачитывались, а стряпали эти книжки в неделю по две и по три по пятаку за книжку, и одна другой интереснее. Там всё было: и погони, и поимки, и кошмарные убийства, и ограбления, и разоблачения, неожиданные исчезновения и появления, и всё-всё. Так вот серьёзная попытка литературная и вышла почти пинкертоновщиной. Чего стоит только обстановка поимки и сам момент поимки врагов… Но, в общем-то прочитал с интересом. Ты просишь, Людочка, написать что-нибудь о войне, и что, мол, работа «Смерш» теперь не тайна, о ней можно всё рассказывать. Это ошибка, далеко не всё и не всегда, а так, намёками пытаются в литературе от пятого к десятому…

Но случай всё-таки один расскажу.

В начале войны после курсов контрразведки осенью 1941 года я обслуживал, или, вернее, в моём обслуживании в глубоком тылу по ту сторону Урала в г. Камышлове было три госпиталя раненых солдат и офицеров, прибывающих с фронта, и находящихся на излечении. Их лечили заботливые люди: умные головы, горячие сердца, ласковые руки. Каждого, буквально каждого старались излечить скорее и полнее. А раненые – всё переходящий состав – сотнями прибывают и сотнями в месяц убывают, кто снова на фронт, кто на пункт формирования, кто домой. «Смершнику» (в то время особый отдел НКВД) надо было всех их знать (их около двух тысяч в трёх госпиталях) от полковника до рядового: как воевал, чем «дышит». Много об этом можно рассказывать, но расскажу об одном. Мало чем заметный, лет 22-23 солдат лежал с ранением в пятку. Раненые тяжело в грудь, в голову, или совсем без руки или без ноги не злобно шутили иногда, подсмеивались над его ранением., и он вместе с ними шутил и смеялся, и кондыбал на костылях по палате и по коридору. Иногда его и жалели: такой молодой, а на костылях без пятки. Особенно жалела его голубоглазенькая сестричка Вера или Верунчик, как её ласково звали больные, живая, всегда готовая услужить, прийти на помощь. Она нередко подсаживалась к койке М-ко, иногда поглаживала его больную ногу, а он рассказывал ей про кавалерию, в которой он служил. Она с интересом слушала и готова была, видимо, слушать без конца, если бы не необходимость обслуживать и других. То ли голубые глаза Верунчика, то ли её жалость или надежды на связанное с ней будущее заставили кавалериста проговориться о том, как он воевал и как его ранило. Пытливый ум Верунчика сумел кое-что отличить от нормы. Когда он из заботливых Вериных рук перешёл в мои, было установлено врачами, что ранение в пятку у него не осколочное, как было