Очень естественно, что Хаджжадж со всей своей упорядочивающей деятельностью, простиравшейся кроме Ирака по принятому доселе обычаю и на все в совокупности восточные провинции, находился в самых тесных сношениях непосредственно с халифом. И властелин тоже не менее своего вице-короля крепко был озабочен изысканием мер к упрочению государственного здания; многие в высшей степени целесообразные распоряжения истекали прямо от одаренного прозорливой мудростью властителя. Необходимо было сплотить воедино вечно разрозненные отдельные звенья халифата, пробудить сознание государственного единства в этой разнородной по национальностям, языку и обычаям массе жителей, разбросанной к тому же по провинциям на громадных расстояниях. До сей поры местная администрация находилась в Персии всецело в руках персов, а в Сирии и Египте предоставлена была христианам; персидское и греческое золото обращалось в империи как и прежде, оставляя подданным иноплеменникам как бы иллюзию самостоятельного национального существования. Между тем несовершенства путей сообщения содействовали сохранению грозной обособленности отдельных отдаленнейших округов и устранению влияния центрального управления. Все это подверглось ныне коренной переделке. Удалены были, по крайней мере на первых порах, иноверцы из государственной службы; все счеты, производимые административным путем, списки, сношения и т. п. документы стали отныне писаться на арабском языке: вместо византийских и персидских монет с христианским крестом и изображением Хосроя начали выбивать на монетных государственных дворах с 75 (694) особые золотые и серебряные монеты. На них появились впервые кроме мусульманского символа веры и другие классические изречения из корана — о победе имама и ничтожестве христианского и языческого вероучений. Наконец, устроены были почтовые станции по главным дорогам, ведущим от Дамаска в провинции, и учреждена постоянная почта. Известия стали получаться значительно быстрее; в крайних случаях всеми этими удобствами могли пользоваться и частные лица; таким образом, самые отдаленные окраины государства связаны были прочно со столицей.

Вместе с новой организацией управления Абд-аль-Мелику предназначалось судьбой даровать также своим народам целый ряд властителей. Мерван заставил мусульман присягнуть одновременно с присягой Абд-аль-Мелику и его младшему брату, Абд Аль Азизу в качестве будущего наследника. И действительно, с тех пор как в 65 (685) брат халифа был назначен наместником Египта, выказал он, по-видимому, образцовую и поистине необыкновенно благотворную на пользу страны деятельность, вполне соответствовавшую сану грядущего властелина. Между тем Абд-аль-Мелик впоследствии пожелал, и очень естественно, доставить преемство своим собственным сыновьям и под конец жизни неотступно надоедал брату просьбами отказаться от своего права. Последний умер, однако, ранее халифа (около 85 = 704); можно было теперь беспрепятственно провести задуманный план. Таким образом, один вслед за другим сели на трон четыре сына Абд-аль-Мелика: Аль Валид (86–96 = 705–715), Сулейман (96–99 = 715–717), Язид II (101–105 = 720–724) и Хишам (105–125 = 724–743); двое из них, хотя не в одинаковой степени, оказались достойными преемниками своего отца; таковым, и притом в самой высокой мере, оказался Валид. Был это властелин энергичный, который по образцу Омара умел на самых отдаленных концах своего государства, на расстоянии тысячи географических миль, твердой рукой сдерживать своих полководцев и наместников. Приближенных старался привязать к себе щедростью, а народ побуждал, что встречается слишком редко на Востоке, к разумным предприятиям на общую пользу и приводил всех подданных в неописуемый восторг воздвигаемыми им огромными и великолепными зданиями. Он оставил после себя громких и почетных свидетелей ревностной заботы своей о народном благосостоянии в разбросанных повсюду дорожных сооружениях, фонтанах, больницах и мечетях; ему же обязаны арабы учреждением первых школ. При этом халиф не дозволял шутить с собой; этим он сильно напоминал отца. Заподозрив свою супругу Умм аль-Бенин в том, что она дозволяет поэту Ваддаху посещать ее тайно, халиф однажды неожиданно вошел в ее покой. Обожатель, бывший как раз в это время тут, едва успел юркнуть в деревянный ларь, не раз уже послуживший для этой цели. Как бы невзначай сел халиф на ларь и повернул разговор, по-видимому совершенно без умысла, на тему о пристрастии жены к этому самому покою и всей расставленной здесь утвари. Продолжая разговаривать в том же тоне, повелитель наконец обратился к супруге с просьбой подарить ему один из стоящих кругом комнаты ларей. Жена должна была, конечно, изъявить согласие: она не посмела серьезно перечить и тогда, когда Валид выбрал именно тот, на котором сидел. Затем он кивнул рабам, чтобы они снесли ларь в его комнату, находившуюся в нижнем этаже. Быстро выкопана была тут же яма, несколько ниже уровня подпочвенной воды. Туда по приказанию властелина спущен был ларь, а халиф промолвил: «Кое-что и я слышал. Если это правда, да будет тебе это саваном, и мы зароем навеки тебя вместе с воспоминанием о тебе; если же неправда, не беда, если закопаем это ничего не стоящее дерево». Углубление живо забросали и на этом квадрате, покрытом ковром, халиф преспокойно уселся по своему обыкновению. С тех пор и по сие время нет никаких известий о Ваддахе. Умм аль-Бенин никогда до самой кончины не могла прочитать по выражению лица супруга никакого указания на случившееся.

Человек этот, так беспощадно и мудро умевший охранять честь своего дома, с не меньшей энергией и прозорливостью руководил управлением внутренней и внешней политики своего огромного государства. Во всем преследовал он дальше осмотрительные и величавые планы своего отца, равно и Хаджжаджа, бывшего и при нем, как и при Абд-аль-Мелике, вице-королем восточных областей и пользовавшегося неограниченным доверием властелина до самой своей смерти (95 = 714). Все трое держались крепко убеждения, выработанного еще муавией и Зиядом. Они поняли, что в интересах династии следует противопоставить партии неустанно работавших фанатиков всевозможных сект, имевших целью ниспровержение существующего правления, умеренных ортодоксов средней партии и споспешествовать всеми способами их распространению. Таким образом, постепенно в Ираке и Аравии они могли послужить такой же прочной опорой господствующей системе, какой представлялась в Сирии личная привязанность населения к правительствующему дому. Поэтому Абд-аль-Мелик дозволил Хаджжаджу продолжать начатые им старания склонить набожных людей восточной половины государства на сторону правительства. Так, например, мы слышим, что наместник ревностно заботился о распространении повсюду списков корана, который там, конечно, более, чем во всякой другой провинции, был в то же время символом арабского владычества. То же самое сообщают и о Валиде: требование изучения корана сопровождалось, по установленному раз навсегда обычаю, оказыванием халифом неизменного своего почтения к людям набожным. Та же самая цель преследовалась при сооружении Абд-аль-Меликом и Валидом и доселе сохранившихся в главных чертах больших мечетей Иерусалима и Дамаска. О последней встречается известие, что халиф в самом начале своего правления (конец 86 = октябрь 705) понудил христиан за щедрое вознаграждение уступить ему оставленную им еще при Омаре половину большого собора св. Иоанна (I том). Великолепный храм перестроен был вновь в мечеть. И поныне это здание, сильно пострадавшее от пожара в 461 (1069) и опустошения, претерпенного им от монголов при Тимуре в 803 (1401), составляет величайшую достопримечательность Дамаска и сохранило название мечети Омейядов. Весьма серьезные основания, по-видимому, заставляют также нас считать Абд-аль-Мелика основателем сооружения, высящегося на горе Мориа, так называемого «Купола Скалы». Обе замечательные постройки, если не принимать в счет Ка’бы, несомненно старейшие нам известные памятники арабской архитектуры и, само собой, свидетельствуют о развитии этого искусства в высокой степени. Для кочевого народа и маленьких городков величественные постройки едва ли требовались прежде, пока не наступил период великих завоеваний; почти повсеместно арабы довольствовались устройством палаток и хижин. Представившаяся, можно сказать, внезапно потребность сооружения достойного для богослужения помещения застигла арабов почти совершенно неподготовленными. Ввиду подобных обстоятельств мечеть Мухаммеда в Медине была попросту увеличенных размеров палаткой вроде амбара; недалеко ушли в постройках и в Куфе и других местах в течение первых десятилетий везде, где не представлялось возможности усвоить образцы христианских церквей либо подобных им других величественных зданий. Положим, еще при Омаре сооружена была мечеть на священной горе в Иерусалиме, но совершенно, по-видимому, неосновательно часто упоминаемое обозначение Купола Скалы «Омаровой мечетью». Во всяком случае ничего неизвестно о какой-либо другой постройке второго халифа, а если бы даже она и существовала, то была бы, несомненно, оттеснена на задний план сооружениями Абд-аль-Мелика. Так как возобновляемая попытка обоих мудрых Омейядов, следуя примеру Му’авии, перенести кафедру Мухаммеда из Медины в Сирию не возымела благоприятных последствий, Абд-аль-Мелик решился соорудить на месте чудесной «ночной поездки», совершенной пророком (I том), о которой говорится в Коране (17,1), святыню, могущую в глазах правоверных соперничать с Ка’бой. А когда вскоре обнаружилось, что на это трудно рассчитывать, Валид постарался возвести пред изумленными очами народа еще более громадное и великолепное здание в столице, дабы оно свидетельствовало по крайней мере о неразрывном единстве веры и династии. Но не нашлось тогда ни одного араба, знающего толк в подобных предприятиях; пришлось, понятно, обратиться к грекам. Восьмиугольное куполообразное здание «Купола Скалы» рабски напоминает известные византийские образцы; вот почему арабские историки приписывают Валиду, и весьма настоятельно, почин привлечения греческих архитекторов и мастеров. Была это, несомненно, не совершенно новая постройка. Подобно тому, как собор св. Иоанна вместил в своих стенах части языческого капища, точно так и середина мечети Омейядов вместе с куполом, по свидетельству очевидца, громко говорят и при нынешнем состоянии святыни о перестройке ее из византийской церкви. Что жекасается сохранившейся частью мозаики внутри и извне, то она как две капли сходна с таковой же в церкви Св. Марка в Венеции. Более же всего может подтвердить наше предположение следующая надпись. На одном замурованном ныне боковом портале начертано по-гречески: «Господь будет царствовать вовеки, Бог твой Сион в род и род…»[273]. Может быть, и не без предвзятой иронии мусульмане не тронули надписи. Но если все существенное в этих древнейших памятниках мусульман христианско-византийское, то учение и обрядность ислама потребовали некоторых изменений в частностях, которые при позднейших постройках постепенно стали влиять и на весь стиль: прежде всего необходимо было ради догматических воззрений устранить все произведения скульптуры и живописи, изображающие человека и другие живые существа. Но так как мусульмане обладали значительно большим вкусом, нежели кальвинисты, то они постарались прикрыть и изукрасить голые стены наподобие монет. Вместо картин появились надписи, содержащие исповедание веры и другие подходящие стихи корана, позднее помещались тут же и имена первых четырех правоверных халифов, которые ныне, например, выделяются свыше всякой меры на стенах мечети Айя София в Константинополе. Составляя полную противоположность с нами, жителями Запада, чуть что не гордящимися, по-видимому, умением изобразить как можно угловатее и некрасивее свои письмена, мусульмане издавна и с все возрастающей художественностью занимались каллиграфическими усовершенствованиями арабского алфавита. Влечение к этому искусству проявлялось тем сильнее, что для правоверного суннита по крайней мере оно представляло единственную возможность удовлетворения не чуждого и арабу пристрастия к красоте форм. И вот первоначально заимствованные у сирийцев неуклюжие и неказистые начертания букв преобразовывались постепенно в изящные письмена, не выделяющиеся, положим, особенно в арабском печатном шрифте, но действующие даже на непосвященного почти обаятельно в тщательно написанной рукописи. Это же стремление выступало и в архитектуре, в орнаментации. Всем известно, конечно, что эти художественно сплетенные фигуры надписей, с окаймляющими их волнистыми линиями и росчерками, впоследствии перешли со стен строений на дорогие материи средневековой восточной тканевой фабрикации и всюду стали появляться под названием арабесок послужили они образцами также и для Запада. Эта-то техника и наложила по меньшей мере печать своеобразности и какой-то неуловимой прелести на большинство памятников мусульманской архитектуры. То же самое впечатление, еще более, конечно, усиленное, получалось там, где склонность к украшениям совершенно преобразовывала и строительные элементы, видоизменяя и затопляя вычурными завитками колонны и своды; об этом придется еще много говорить впоследствии, когда мы коснемся истории Испании и Индии. Что же касается некоторых видоизменений, оказавшихся необходимыми в заимствованной от христиан архитектуре ради обрядов мусульманских нужд, достаточно упомянуть об одном лишь наиболее известном. Дабы можно было слышать на дальнем расстоянии призыв на молитву муэззина, понадобилось устроить возвышенное место вне стен мечети. Поэтому непосредственно возле мечети стали воздвигать отдельные башни; имея одно специальное назначение, были они, понятно, высоки и тонки. По внешнему виду своему получили они название минаретов[274] и под этим именем стали известны на Западе[275]. «Купол Скалы» с удобной обширной платформой для муэззина до сих пор не имеет минарета, а при мечети Омейядов их три, из которых один по крайней мере, по преданию, сооружен Валидом.