— Это который же Ермак будет, — перебил боярина Иван Васильевич, — напомни-ка. Запамятовал чего-то, — сделал вид будто вспоминает о ком речь. Могучего чернобородого казачьего атамана, что совладал с медведем и был когда-то представлен ему Басмановым, он помнил хорошо, как помнил всех, с кем когда-то встречался, беседовал. Единственное, что не изменяло ему, так это память. Он помнил всех и каждого. И казненных, и помилованных, от чего и мучился порой, но поделать с собой ничего не мог. То был и дар, и наказанье Господне.

Ивану Васильевичу не так давно перевалило за пятьдесят, и недуги, словно только и ждавшие удобного момента, враз повыскакивали, навалились на царя. Выпадали волосы, крошились зубы, кровоточили десна, а самое неприятное — начались боли в ногах, опухавших за ночь так, что нельзя было и сапоги натянуть. Забыл Иван Васильевич про пиры и частые охоты с многодневными отлучками из дворца. Но деятельная натура не позволяла ему успокоиться и он отводил душу в шахматной игре с Годуновым или Бельским; собирал сказителей, волхвов, учил сына Федора как править государством, писал грамоты соседним государям.

Сейчас, услышав о взятии Сибири казаками, отнесся к этому без особого интереса. Если бы несколько лет назад, когда кровь еще играла в нем, то, может, и возликовал бы. Но сейчас не радовало неожиданное известие.

— На кой она мне теперича, Сибирь эта, — прошепелявил он, пока Годунов пытался вспомнить, кто таков атаман Ермак.

— Что сказать изволил, государь? — вытянул к нему шею боярин.

— Чего с Сибирью делать станем? Устал я от дел всяческих…

— Народ надо к присяге привесть, ясаком обложить, воевод отправить.

— И к присяге приводили уже, и ясаком обкладывали, а что толку? Все меж пальцев, все в землю уходит, словно вода. Банька истоплена? — неожиданно переключился на другое государь.

— Не узнавал пока. Верно, истопили уже, — часто заморгал длинными ресницами Годунов. — Посольство принять бы надо… Как положено…

— Примем, коль жив буду, — прокряхтел, тяжело поднимаясь, Иван Васильевич. — Все сделаем, — похлопал легонько по плечу кинувшегося к нему на помощь боярина. — Дай только в себя приду. Ох, грехи мои тяжкие…

Казаков поместили на житье в Чудовом монастыре внутри Кремля. Сунулись в первый же день пойти в город, но были остановлены стрельцом.

— Не велено пускать, — заслонил он дорогу бердышом. — Сидите себе и не рыпайтесь.

Прошло две недели, пока им не сообщили, что завтра пойдут к самому царю докладывать о сибирских делах. Почистились, принарядились. Но против ожидания близко к царскому трону допущены не были. Даже рта открыть не дали, не слышали и царских благодарственных слов. Говорили бояре и думные дьяки. Правда, вынесли каждому по дорогой шубе и обещали деньги на обратный проезд. Высокий горбоносый боярин сказал им с важностью:

— Заслуги ваши царь учтет и помощь окажет. Будет направлен в Сибирь воевода и стрельцы с ним. Вам же следует дождаться его и выступить совместно. Да, еще вины за разбой, — спохватился боярин, — государь казакам прощает. Так и передайте всем.

Вернувшись обратно в монастырские кельи, Черкас Александров скрежетал зубами, кипел яростью:

— Мы тащились в Москву, будь она трижды неладна, как калики перехожие. На-те вам Сибирь, примите. А они тут кочевряжатся, в глаза не глядят. Воеводу нам в помощь отправят. Тьфу на них!

— Не горячись, — успокаивали его, — мы свое дело сделали. Отдохнем, покормимся царским харчем и обратно к своим подадимся.

Воеводою в Сибирь назначили князя Семена Дмитриевича Волховского, ведущего свой род от Рюриковичей, человека тихого и осмотрительного. Был он до этого вторым воеводою в Курмыше, повоевал с поляками и шведами. Взрослые уже сыновья его, Василий и Михаил, несли службу по разным городам, но узнав об отъезде отца, немедленно помчались в Москву, проститься. Княгиня рыдала, заламывая руки, словно на казнь провожала мужа.

— Да будет тебе, — успокаивал ее Семен Дмитриевич, — чего раньше смерти хоронишь? Живой ведь поди пока.

— Вот то-то и оно, что пока, — сокрушалась княгиня, — в басурманскую страну идешь. Чего ж помоложе кого не сыскали?

Сыновья отмалчивались, понимая, что словами не поможешь, а слезы лить с детства были не приучены.

Из Москвы отправились на Казань, а там по Волге, Каме на Пермь, где должны были набрать для сибирского воеводы стрельцов и других охочих людей для похода в дальние земли. По царскому указу, Строгановы готовили речные суда, провизию. Воинских людей набрали две с половиной сотни и без потерь к началу зимы прибыли в Кашлык. Начальными людьми над стрельцами были поставлены Иван Киреев и Иван же Глухов.

* * *

…Казаки успели обжиться на ханском холме, срубили по краям городка четыре просторных избы, частенько выбирались на охоту или рыбалку. Лето провели в плавании по Иртышу и Оби, где обложили данью многие городки, привели к присяге князей, набрали добрых мехов столько, что в пору и торговать ими было. Только не побереглись казаки в том походе, плыли открыто, словно на свадьбу правили. Подкараулили их лихие люди и с высокого берега застрелили из луков несколько человек, а среди них и есаула казачьего Никиту Пана. Там их и схоронили, пропели вечную память.

Ермак пригласил к себе в избу князя Волховского с помощниками, кликнул своих есаулов.

— Рассказывайте, — кивнул он воеводе, когда все расселись по лавкам, — с чем пришли, какой наказ царев до нас будет.

Волховский прокашлялся и заговорил негромко:

— Царь благодарит вас за службу и велит тебе, атаман, в Москву ехать за новой службой, а мне с помощниками тут за главного оставаться, управлять всем.

Недоброе молчание повисло в пахнувшей смолой избе. Казаки переглянулись меж собой и Иван Кольцо первым подал голос:

— На Москву в оковах ехать, али там закуют?

— Зачем вы так, атаманы. Не своей волей я сюда до вас приехал. Мое дело — царю служить, его наказ передать. А вы уж сами решайте, как быть, поступать.

— Мы, выходит, не царю служим? — выкрикнул Богдан Брязга. — Да не мы, дык вам Сибирь и сроду не взять!

— Взять мало. Ее еще и удержать надо. — Волховский хотел всеми силами избежать ссоры с казачьими атаманами, но те сами лезли на рожон, не желая признавать его старшинства. — Царь вас простил за все вины и наградил достойно. Чего еще?

— Значит, гонишь нас отсюда, воевода? — поднялся со скамейки Матвей Мещеряк. — Этак дело не пойдет. Мы люди вольные и сами решаем, где нам жить, где промышлять. Не нравится тебе рядом с нами жить — милости просим, лес большой, рубите избы, селитесь где вздумается. А то как лиса к зайцу в избушку погреться попросилась, а потом его же и выжила. Не пойдет так, воевода, не пойдет!

Ермак, который до этого не проронил ни слова, но незримо руководил спором, поддерживая молчанием своих есаулов, решил, что надо как-то приходить к согласию.