– А он им был?

– Это я к примеру. Вследствие этих и других причин половина архивов КГБ – уничтожена.

– То есть? Вы серьезно?

– Какой же вы журналист, если этого не знаете? – лукаво прищурился Продольнов.

– Были всякие байки, но я думал… Серьезная организация. Все подшито, пронумеровано. Входящие, исходящие.

– Именно! – засветился Продольнов удовольствием знания. – Именно! Нет входящих – нет и исходящих! Их просто сожгли ночью во дворе, в мусорном баке. Я, между нами говоря, лично руководил этим процессом.

– Да… История…

– Поэтому лучше уж вы расскажите старику, а то ко мне никто не ходит, что там на белом свете делается?

Немчинов, как умел, рассказал. Продольнов терпеливо, наводящими вопросами направлял его рассказ в нужное русло. Поинтересовался с сочувствием, как поживает партия «Демократический Союз» – двадцать с лишним лет назад он плотно занимался ее подрывной деятельностью.

Посетитель нагло соврал, сказал, что такой партии сейчас нет.

Выжав из журналиста-сексота все, что можно, напоив его жидким пенсионерским чаем (в назидание – смотри, что пьют заслуженные люди!), Евгений Иванович проводил его в прихожую. Но, минуя свою комнату, не удержался, приоткрыл, показал на шкафы:

– Вот она, информация! Рукописи не горят! Только я это никому не покажу!

Маргарита Семеновна, обладавшая замечательным слухом, особо настроенным на глупости мужа, закричала:

– Ну не дурак ли ты, Евгений? Сам говоришь – не покажу, а сам показываешь!

– Я тебе сколько раз говорил: не подслушивать, когда я работаю! – взбеленился Продольнов и пошел ругаться с женой.

Они кричали в два голоса, а Немчинов, раз уж хозяин открыл перед ним дверь, вошел в комнату. Увидел три шкафа в ряд возле стены, с ярлычками, на ярлычках буквы. По алфавиту, значит, как полагается. Он быстро нашел букву «к» и сразу же увидел толстую папку «Костяковы». Вынул ее, сунул за пазуху и быстро вышел. Супруги продолжали скандалить.

Сразу скажем (для тех милых моему сердцу читателей, которых волнует судьба каждого, даже проходного героя): Продольнов не обнаружил пропажи. Набивая все новыми и новыми папками шкафы, он, если не помещались, залезал на стул и клал сверху, а жене говорил, что необходимо купить еще один шкаф. Та уверяла, что надо просто всё как следует расставить. И выкидывала потихоньку несколько папок, ставя на их место не поместившиеся, соблюдая алфавит.

Евгений Иванович же, пополняя архив, собирался когда-нибудь все ревизовать и учесть, но никак не мог найти свободного времени.

____ ____

__________

____ ____

__________

__________

____ ____

Вы страстно желаете, чтобы обстоятельства изменились.

Сторожев загорелся идеей продать свою клинику. Проще всего обратиться к Павлу Витальевичу с просьбой помочь. Тот быстро найдет человека, имеющего средства и, желательно, близкого к данному виду деятельности, позовет его к себе и скажет: есть хороший бизнес, не хочешь ли купить?

И человек, конечно, тут же захочет, нет в Сарынске того, кто отказался бы от предложения, исходящего от Павла Витальевича. А начнет отвиливать, так ему впредь ничего другого не продадут. Это в лучшем случае. В худшем (особенно если начнет ссылаться на нехватку средств) могут сказать: тогда свой бизнес продай. Павел Витальевич посоветует, Максим Витальевич подтвердит, а двоюродный Петр Чуксин проконтролирует. И он продаст – быстро и дешево.

Но, учитывая теперешнюю конфронтацию с Костяковым-старшим (правда, тот о ней пока не знает), обращаться к нему неудобно.

Он вспомнил, что фонд, при котором работает Наташа, давно нуждается в хорошем помещении для оказания амбулаторной помощи. Деньги у фонда невеликие, много не заплатят, но Сторожев и не хотел брать лишнего. Позвонил Наташе, сказал, что, смешно звучит, но он по делу. Объяснил по какому. Наташа дала телефоны учредителей и заместителя председателя, Сторожев встретился с ними, изложил суть дела, те крайне обрадовались.

Валера ожидал, что Наташа позвонит, спросит, что произошло. Ведь не просто так человек берет да и уничтожает дело своей жизни. Пусть не всей жизни и не самое любимое дело, но все же.

Наташа не позвонила.

Валера поехал к ее дому и, не заходя, сидел в машине у подъезда. Сидел долго, почти три часа, томился, но это томление ему даже нравилось. Когда человек чувствует за собой вину, он рад бывает, что ему по какой-то причине плохо и неудобно. Испытание. Наказание. Епитимья, как говорят в христианстве.

Зато было время обдумать, что он ей скажет.

Не могу без тебя жить?

Как ни странно, это почти правда, ему без нее стало пусто, одиноко.

Но она скажет, как уже говорила: ты просто не можешь жить один. Тебе нужна домохозяйка, с которой иногда можно спать.

Люблю тебя?

Не поверит.

Да и не умещаются его чувства в эти слова. Тут не любовь, тут другое.

А что другое?

Соответствие. Он и раньше это понимал, и вот заново понимает: ни с какой другой женщиной не было такого соответствия и взаимопонимания.

А может, это она соответствует, подстраивается. И скажет об этом. И добавит, что больше не хочет.

Привыкнув думать о себе, Валера все в себе понимал – так ему казалось, по крайней мере. А вот Наташу никак не может понять. Все вроде бы предсказуемо, но только до какой-то грани, за которой у нее начинается своя логика, и постичь ее очень трудно.

Во что Наташа верит?

Валера вспомнил, она говорила, что, когда увидела его, появилось чувство предопределенности. И потом, когда стала сближаться с ним, понимала, что ведет себя не как обычно, наперекор своим принципам, но было ощущение – так надо, предопределенность требует.

Уже близко, уже совсем близко, на языке вертится.

И соскользнуло – Валера произнес вслух, чтобы проверить, как звучит:

– Мы обречены на принадлежность друг другу.

Красиво, даже слишком. Как в кино.

Но ведь бывает же и в кино – как в жизни.

Тут Валера увидел Наташу, вышел из машины.

Наташа, не глядя в его сторону, шла к двери подъезда. Выставила на ходу руку:

– Валера, прошу тебя, не надо!

– Наташа, послушай…

– Не надо, сам же будешь жалеть. Не беспокойся, мне без тебя хорошо. А у тебя пройдет.

– Мы обречены на принадлежность друг другу, – сказал Валера.

– Что?

Валере не хотелось повторять.