Филька задрожал часто, как струна; его обрюзгшее лицо разгладилось, стало прозрачным, как страница читанной сотни раз книги, как весенний лед, как долизанный до конца леденец. Еще несколько секунд воздух на его месте казался чуть гуще, чем вокруг, – а потом с моря налетел ветер, и не осталось ничего.

Ветер принес истошные крики чаек и морось, пробирающую до костей, а потом Полинка уткнулась лицом в колени и разрыдалась отчаянно и громко, как голодный младенец.

– Идем домой, – устало попросила Ольга. Полина, всхлипнув, опустила слипшиеся ресницы и выдвинула челюсть. – Идем домой, – повторила Ольга. – Пожалуйста…

Она повернулась к Яне – и, не сказав ни слова, махнула рукой, обняла Полину за плечи и повела ее прочь.

Песок с тихим шорохом посыпался на лицо дядь Юры. Кварцевые песчинки не впитывали кровь – лишь закрывали ее, и, даже когда их слой стал достаточно толстым, Яне казалось, что сквозь них просвечивает красное. Стерильный, бесплодный песок, в котором тело дядь Юры будет лежать долго, очень долго, пока время все-таки не съест его. Папа рыл голыми руками; его лопатки двигались медленно и размеренно, как части странного механизма, который забыли выключить перед уходом. Острые грани песчинок расцарапали пальцы; кровь пачкала песок, папа забрасывал ее горстями, но свежий песок тоже оказывался испачкан кровью, и папа сыпал опять, все больше обдирая руки. Наверное, ему казалось, что кровь проступает снизу… Глядя ему в спину, Яна думала о зомби. О настоящих зомби, тех, которых оживляли ради работы на плантациях… В той земле хотя бы могло что-то вырасти, подумала она и отвернулась.

…Яна убрала от глаза халцедон, с которым играла последние несколько минут, и спрятала в карман.

– Ладно, сойдет… – проговорила она. – Слышишь, пап? Хватит уже.

Он поднялся, держась за поясницу. Критически осмотрел взрытый песок.

– Да, – пробормотал он. – Что-то я устал… Пойду, пожалуй.

Яна подалась вперед – но он, не оборачиваясь, двинулся прочь, с трудом раздвигая стекленеющий воздух. Наверное, он убегал. Убегал изо всех сил, которых у него больше не было, – жалкий, одинокий, равнодушный ко всему старик. Это – последний раз, подумала Яна, глядя в его спину. Больше я его не увижу. Никогда. Нигде. Она поискала в себе горечь – но нашла лишь пустоту, темную и легкую, как вечернее небо.

Она подперла щеку ладонью, глядя на черное зеркало Коги, плавающее в густых сумерках. Слабо улыбаясь, поднесла к глазу халцедон, и вода налилась густым цветом, как самый крепкий кофе в мире. Горячего кофе хотелось страшно. И есть хотелось – обычной, простой, понятной еды. Придется подсвечивать тропинку телефоном, но даже так она доберется до гостиницы за час и завтра же сядет в самолет. Но пока ей хотелось побыть здесь еще немного – одной, как давным-давно, до того, как она разделила свои тайны, и они отрастили зубы. Здесь было хорошо одной. Наверное, что-то в ней так и останется на Коги, и дети, которые тайком придут сюда играть – дети, которые, может, еще и не родились – почувствуют, как нечто следит за ними.

Яна надеялась, что это нечто не будет голодным.

0

…Когда Полинка, с распухшим носом и красными глазами, но умытая и почти спокойная, выходит из ванной, Ольга наливает две кружки крепчайшего чаю, усаживает ее за стол и начинает рассказывать. Она рассказывает про Голодного Мальчика и дядь Юру, и Полинка кричит, чтоб она отстала, и закрывает уши, но все-таки не убегает, и Ольга продолжает говорить. Она рассказывает про Деню и Егорова, и Полина вытаскивает пальцы из ушей, прижимает ладонь ко рту. Ее глаза распахиваются широко-широко, и у Ольги дергаются уголки губ – но она не задает вопросов. Не сейчас. Давясь чаем и колупая ногтем клеенку, Ольга рассказывает про Грушу. Про милицию. Полина слушает, а Ольга рассказывает про сгинувшую на материке Янку…

Потом ее история заканчивается.

– Вот так, – говорит Ольга, помолчав. – Поэтому я… – ее голос дрожит, и она снова замолкает. Разглаживает на коленях длинную домашнюю юбку. – Я буду молиться, чтобы ты все забыла, – тихо говорит она, и Полинка фыркает.

– Ага, забыла, – говорит она. – Ты прямо думаешь, что его, – она заводит глаза, указывая в потолок, – можно уговорить. Как будто он слышит… А он ничего не слышит! Ты что угодно говори – он все проворонит…

Ольга вздрагивает и опускает глаза под топазовым взглядом.

– Он слышит, – твердо отвечает она. – Я теперь знаю.

– Ты как маленькая, – буркает Полинка, и Ольга фыркает чаем. Капли цвета воды в Коги разлетаются по столу. Ольга хватает салфетку и ослабевшей рукой смахивает их с клеенки. Заглядывает в прозрачные глаза дочери. Думает: простит ли она меня?

– Нам теперь исповедаться придется, да? – тонким голосом спрашивает Полина.

Ольга с сомнением качает головой. Вспоминает дядю Сашу, скорчившегося над телом своего лучшего друга. Отдачу выстрела. Умиротворенное лицо Фильки, истаивающего в крадущейся с моря темноте. Говорит уверенно:

– Нет.

Думает: теперь хотя бы не придется прятать тайны у человека-вороны. Машинально снимает с рукава клочок шерсти и бездумно скатывает его в тонкую ниточку.

…На кафедре пованивает – почти как в папиной темнушке. К бумажной пыли добавился тухловато-кислый запашок плохо выделанных шкур. Яна озирает пустой кабинет – и впервые понимает, насколько он похож на папин. Воняет от новой выставки масок над столом Клочкова, деревянных, украшенных перьями, хвостами и клочьями меха. Ухмыльнувшись, Яна бросает на стол ведомость – хоть к пересдаче нормально подготовились – и заглядывает в кружку. Морщит нос на подсохшую кофейную гущу.

Из-под стола Клочкова раздаются шорох, постукивание и басовитое гудение, и Яна вскакивает, сжимая кулаки. Подброшенное адреналином сердце колотится в горле; с трудом проталкивая воздух сквозь стиснутые зубы, она крадучись двигается к столу. Из-под крышки доносятся гулкий удар и ругань, а потом завкафедрой, цедя сквозь зубы что-то замысловатое, вылезает из-под стола с коробкой в руках.

– А, Нигдеева, привет, не слышал, как вошла, – рассеянно говорит он, вынимает из коробки узорчатую рожу и роняет обратно. – Вот, дошли руки коллекцию Ракарского разобрать. Считай, по наследству досталась, вместе со столом… – Он вытаскивает новую маску, обрамленную мохнатым черным мехом, с вороньим черепом, вделанным прямо в лоб. – Жуть, а?

– Жуть, – кивает Яна. Клочков щурится:

– Я смотрю, ты развлеклась в отпуске, – говорит он. – Откуда такой роскошный фонарь? Опять с носителями фольклора беседовала? – Он машинально потирает шрам на лбу.

– Вроде того, – отвечает она с улыбкой.

Клочков понимающе хмыкает и снова закапывается в коробку. Яна откидывается на