– Ма, – повторил он. И добавил: – Не ди… Я порывисто прижала его к себе, бормоча: – Не уйду, что ты, мой родной, куда ж я без тебя! Я тут, я с тобою! И не отпущу тебя ни за что на свете!…

А Бокша отпустил. Несмотря на мой приказ. Зная Бокшу… Весьма странный для него поступок.

Как Бокша с моим ребенком и Чистушей оказались в этом подземелье? Одни, с теми же самыми пеленками, в которые я когда-то кутала новорожденного Олега!

Вот сейчас как выйдем с сыном, как узнаем все!

– Олеженька, мальчик мой дорогой, нам нужно одеться, – озабоченно сказала я, подразумевая, конечно, его.

Не знаю, уж какое время года сейчас за этой дверью, но мое платье, пережившее долгое-предолгое лежание в песчаной могиле, переживет и мое воскрешение. А вот малыш…

Мы вернулись к мумии Чистуши и осмотрели барахло, оставшееся от периода новорожденности.

Шуба? Все еще слишком велика для ребенка. Пеленки? Уже малы. Хотя…

– Не вспомнить ли нам период античности? – весело предложила я. – В Древней Греции, помнится, была такая одежка Называлась хитон. Я выбрала пеленку побольше и понаряднее (половинка нашей с Михаилом дорожной простыни), сложила пополам. В середине сгиба прорвала дыру для головы и водрузила эту тряпку на покорного Олежека.

Спереди и сзади мы наготу прикрыли.

– Теперь бы тебя подпоясать еще чем-то…

Я поискала вокруг какую-нибудь веревочку, но у создателей этих продуктовых складов, видимо, не было необходимости в увязывании тюков и баулов.

Ощупала собственное платье, и – о счастье! – на моей талии была завязана как раз такая веревочка, что надо!

С трудом развязав ее, я затянула получившийся хитон на поясе моего малыша, тщательно заправила края ткани – и получилось просто великолепно!

Только потом, со значительным опозданием, до меня дошло, что за веревку я использовала. Ту самую, за которую мстительный Георг собирался вытянуть меня из пустохляби Дабы удостовериться в летальном исходе. Правда, помнится, тогда она длиннее была. И намного. Ну да что там – дело прошлое. Сейчас и такая веревочка сгодится!

А когда мы проходили через зал с гривнами, у меня мелькнула мысль заменить мою похоронную веревочку на одну из них. Я остановилась и даже примерилась к узкой, темно-коричневой – под цвет глаз Олежки. Но лотом махнула рукой и не стала морочить себе голову еще и завязыванием узлов на гривне.

Только когда мы, держась за руки, как образцовые мать и дитя, пошли к заветной двери и я вновь взялась за ее массивную ручку, мой малыш сообразил, что должно произойти в следующую секунду.

– Не! – закричал он, изо всех сил вцепляясь в мое запястье. – Не!

– Почему «не»? – удивилась я. – Тебя я здесь не оставлю, выйдем вместе…

– Бокша! Бобо! Не! – горячо начал сын объяснять очевидные для него истины.

– Ах, Бокша… – протянула я.-Значит, он тебе «бобо», если ты самостоятельно пойдешь в эту дверь?

Малыш замялся. Видно, в моей интерпретации не все было верно, но связь между «бобо» и дверью я все-таки смогла уловить, поэтому после некоторых раздумий Олежек серьезно кивнул головой.

Значит, уходя, Бокша запретил ему покидать помещение. Теперь понятно, почему мой послушный ребенок даже не сделал попытки выйти к людям.

– Но я, – мой палец для верности указал на собственную грудь, – я главнее Бокши. Я и Бокше могу приказывать. Поэтому я отменяю его распоряжение. И разрешаю выйти.

Малыш, кажется, был просто ошарашен такой постановкой вопроса. Видимо, до сих пор он не представлял, что бывают люди главнее Бокши.

Он даже отступил на шажок, внимательно меня рассматривая (правда, к моей тихой радости, ладонь из своей ручки не выпуская).

– Я – самая главная! – решительно подтвердила я, внутренне обмирая – а ну как не поверит?

Малыш вздохнул: мол, что с вами делать? Разбирайтесь сами!

И бойко, опередив меня, потянулся открывать дверь.

Вот буду нехорошая уличная женщина, если именно это и не было его самой заветной мечтой все годы заточения – выйти наконец за запретную дверь!

А та оказалась довольно тугой. Нам пришлось вдвоем навалиться, чтобы сделать достаточную щелочку.

Зато первое, что мы увидели в узкой полоске света, идущего из нашего тамбура, – лицо Бокши.

Парень лежал перед дверью с той стороны верной собачонкой, выгнанной злыми хозяевами за порог. Он был истощен, глаза ввалились почти как у той мумии, лицо покрывала курчавая борода. Лежал он, наверно, потому, что был без сил. И, несмотря на это, что есть мочи пытался помочь нам открыть дверь, хватаясь за нее дрожащими непослушными пальцами.

– Олег Михайлович!… Княгиня!… – прошептал он.

И это, кажется, лишило его последних сил. Пальцы, сжимавшие дверь, ослабли, глаза Бокши закатились, и лоб со стуком ткнулся в порожек. Парень лишился чувств.

Ну и как прикажете это понимать? Сначала бросает ребенка, потом лежит под дверью – и все время один. Ох не нравятся мне эти странности.

– Олежек, надо заташить Бокшу обратно, – извиняющимся тоном сказала я. – Напоить-накормить. Пусть он сначала придет в себя и расскажет, что вокруг творится, а потом уж мы решим, как быть с выходом наружу.

* * *

Едва Бокша оказался в тамбуре и дверь бесшумно затворилась, мой сын помчался в глубь складских залов. Путаясь с непривычки в подоле хитона. У самой меня сил бежать за продуктами уже не было, и я только крикнула: – Попить не забудь принести!

Но Олежек явился всего лишь с двумя плитками – бело-серой и пунцовой.

– А пить? – укоризненно напомнила я. Малыш озадаченно уставился на меня, и я попыталась разъяснить; – Людям для жизни сначала нужен воздух, потом вода и только в третью очередь – еда. Дышать Бокша, слава богу, дышит и сам, а вот водички бы ему не помешало дать!

Мальчик продолжал смотреть, не понимая меня.

– Пить! – громко, как глухому, сказала я, начиная раздражаться от невозможности толком объясниться с собственным сыном. – Вода где-нибудь у вас имеется? Ручей, источник какой-нибудь? Может быть, питьевой фонтанчик? А? С газировкой? Что-то ведь ты пил все это время!

Бокша едва слышно застонал и открыл глаза.

Взгляд его был мутен и нехорош. Взгляд блуждал, не задерживаясь ни на чем, пока не остановился на съедобных плитках в руках у моего сына.

– Дайте… – прошелестел умоляющий голос, слабая рука чуть приподнялась, и Олежек, быстро потерев пунцовую плитку ладошкой, вложил ее в подрагивающие пальцы Бокши.

Процесс насыщения изголодавшегося человека – не особо эстетичное зрелище. Лежа на боку, Бокша чавкал, давился, кусал, снова жадно чавкал и кусал… Потом в изнеможении выронил остатки плитки, блаженно улыбнулся мне, пробормотал: – Княгиня…