Дождь шел и шел, и они не вышли к ужину. Смеркалось, она засыпала. Он поцеловал ее осторожно в сонные губы и вышел к Василию Егоровичу.

Ночью он просыпался с тревожной и сладкой мыслью: «Она здесь, у меня, моя милая, милая!» Он выходил на крыльцо, оно было мокрое и холодное. В небе, желтая, разгоралась заря, звезды в ней гасли.

Утром они отправились ловить щук на «дорожку». Солнце косо светило из-за горы, озаряло тот берег с бегущими по склону кустами.

Он отомкнул у лодки замок, перебросил через борт ржавую цепь, помог Ане забраться и, вставив в уключины весла, спихнул лодку на воду.

Аня сидела на корме, распустив колоколом платье, и он, выводя лодку за нос из осоки, чувствовал ее упругую тяжесть.

– Грести умеешь? – спросил он.

– Умею.

– Тогда греби потихоньку. А я буду налаживать «дорожку».

Она уселась поудобней, ища опоры для ног. Он подставил ей свои босые мокрые ступни. Взялась за весла и сделала пару взмахов. Лодка послушно пошла, забулькала под днищем вода, взметнулись под веслами водяные смерчи.

– Ты где научилась грести?

– Ездила в прошлом году на Селигер с университетом. Там копали курган на острове. Каждое утро гребла.

– Ты прекрасно гребешь. Я думал, ты будешь статуей на носу корабля, а ты боцман, настоящий боцман. Греби ровно, боцман, я запускаю «дорожку».

Он укрепил на скамье сломанную ветку ольхи с привязанной капроновой леской, осторожно расправил блесну с якорьком и швырнул ее далеко за корму. Блесна хлюпнула, унеслась, увлекая «дорожку». Аня гребла, а он быстро, обеими руками спускал в воду снасть, пока она не натянулась струной.

– Не устала? – спросил он.

– Что ты!

Лодка шла теперь по безветрию в серебряной полосе. Ее ноги упирались в его, и он чувствовал их тепло и плавные движения сильного тела.

Ольховый прут у него под рукой дернулся, сильно согнулся, выпрямился, и его снова сильно пригнуло к доске.

– Есть! – крикнул он. – Сильнее греби!

Он рванул леску, отпустил и снова рванул, чувствуя, как на дальнем ее конце что-то пружинит и бьется, живое, сильное, и струна гудит в его кулаке. Он перебирал быстро леску, и далеко за кормой щука выскочила из воды и понеслась, распарывая гладь, кружась веретеном и белея брюхом. Она догоняла лодку, хлюпала плавниками, взвилась за кормой и, перелетев через Анину голову, сорвалась с крючка и гулко шлепнулась на днище. Заходила ходуном, свиваясь скользкой зеленой змеей, разевая бледную пасть. Жабры ее пламенели, слизь летела дождем. Аня, поджав ноги, смотрела со страхом на ее черно-серебряные перья, на злые, в мелком солнце глаза, а потом вдруг молча кинула на нее телогрейку, и щука билась, вздувала материю.

Белосельцев сидел в качающейся, пляшущей лодке и думал: «Люблю, на всю жизнь люблю».

Он отбросил телогрейку, рыба лежала, вздрагивая плавниками.

Они поймали еще одну щуку и, вернувшись домой, стали варить уху. Белосельцев в саду потрошил рыб, вырывая из них пузыри и кровавые внутренности, кромсал на куски сочное мясо, кидал в чугун с кипятком. Василий Егорович и комбайнер Драгунок купили в магазине водку, и они вчетвером на вольном воздухе ели пылающую уху. И Белосельцев, забывая есть, любовался, как черпает она из котла и несет окутанную паром ложку, осторожно, по-звериному дует, пробуя огненный отвар.

В Псковском музее Ане поручили раскопать один из древних могильников, тянущихся длинной мягкой грядой за Малами.

– Прямо этот копать? – спросил Белосельцев, глядя на колокольчики.

– Копай. Тут глубина небольшая. Метра полтора, не больше. Копай, а я зарисую могильник.

Она устроилась в тени куста, раскрыла альбом, принялась рисовать, а он кинул рубаху в рожь и взялся за лопату. Подсек сверху дерн, поднял его на лопату вместе с цветами и отнес аккуратно в сторону. Быстро срыл слой темной живой земли с корнями травы, куколками, личинками жуков, муравьями. Несколько плоских камней вывалилось на траву, а потом пошла рыжая пустая земля. Он копал, подставляя спину жаркому солнцу, а грудь – поднимающемуся из ямы холоду.

– Не устал? – спросила Аня, оканчивая рисовать, подсаживаясь к краю ямы.

– Скажи, кто тут может лежать?

– Это славянский курган. Восьмого или девятого века. Сюда с юга шли кривичи и оседали среди финнов. Пойди по этой земле, и сплошь курганы.

– Наверное, и полю этому тысяча лет. И зерна эти ржаные от тех первых зерен. И кустики эти выше не вырастали. И уже на другой год после погребения курганы были такими же круглыми, зелеными, мягкими.

– Копай теперь осторожнее, и шире, шире.

Он выкопал просторную глубокую яму, и его сменила Аня. Широким ножом стала осторожно рыхлить землю. А он лежал с краю, глядя, как рушатся в небе башни облаков.

Через пару часов они откопали скелет, мучнистый и белый, словно на черную землю кто-то насыпал из кулака соль, нарисовал позвоночник, ребра, ноги. Только череп был тяжелый и твердый, полный холодной земли, с яркой, почти жемчужной улыбкой сохранившихся целых зубов.

Аня кистью сметала прах со скелета и среди черных, как гнилая кора, остатков одежды разыскала несколько стеклянных позолоченных бусин, а у черепа – нежное, зеленое, свитое из тончайших бронзовых проволочек височное кольцо.

Аня зарисовывала открытую могилу, обмеряла ее, делала записи. Он держал на ладони бусины, всматриваясь остро в салатовую зелень кольца, после тысячи лет увидавшего снова солнце.

– Женщина. И, должно, молодая. Все зубы целы. Отчего она умерла? От болезни?

– Не знаю, – ответила Аня, сосредоточенно рисуя, а кончив, завернула находки в пакет, надписав число и место раскопа. Они лежали, касаясь руками, у самой ржи. Из раскрытой могилы подымался чуть видимый пар. Озаренная, синела земля. Ветер летел по ржи, прокладывая седую дорогу. Кони паслись на далеком зеленом бугре. И он верил и знал, что ничто не кончается, что их жизнь на земле – вечное возрождение, и в этом мелком серебристом дожде все бродит белолицая дева с наполненными солнцем глазами. Ее розовый локоть был у самого его лица, испещренный следами травинок. Он осторожно тронул его.

Они стали собираться домой. Он уложил череп в могилу, забросал землей, заложил камнями, принес плоский дерн с колокольчиками. Они возвращались в Малы. Аня была тиха и задумчива. А он, неся на плече лопату, шел следом, боясь потревожить ее словом.

Ночью они отправились к озеру жечь костер. Аня сидела у огня на сухом песке, вся легкая, готовая загореться от гудящего пламени. Над ней озарялась мохнатая ветка с шишками и снова гасла. Белосельцев выхватывал из огня раскаленные головни и швырял их в озеро. Красно-золотая гудящая змея летела в синеву. Встречалась со своим отражением и с хлюпаньем гасла.

Он приволок из леса ворох сухих, с неопавшими листьями веток, кинул в костер. Пламя погасло, стало темно, а потом вдруг взметнулся огромный горячий шар света, озарил глубоко лес со стоящими тонкими травами, соснами, зеркальную воду и шумно унесся в крону, оставив после себя гаснущий красный пепел.