в качестве единосущной гармонии самых разных растительных организмов, каждый из которых получил свое право и возможность подняться из земли и созреть. И этот единственно справедливый порядок был записан где-то в зеленом сердце леса, которое работало без перебоев с незапамятных времен.

Он был красив, этот лес, особенно в самой глубине, где царил мягкий зеленоватый полумрак и где танцующие на кончиках ветвей листья то пропускали вниз яркие лучи, то снова подставляли ему свои глянцевитые спины, отчего лесная подстилка становилась пятнистой, словно усыпанной золотыми солнечными яблоками. А сразу после дождя, когда последние крупные капли еще не успевали скатиться с отмытых листьев, проглянувшее солнце превращало их в сверкающие жемчуга и драгоценные алмазы, и тогда по темным аллеям и по мокрым стволам прыгали бесчисленные отблески крошечных радуг, а над влажной травой поднимался пар.

И конечно, и лес, и окрестные поля беспрерывно гудели, жужжали, шуршали и попискивали, вскипая новой жизнью, для которой это было самое благодатное время. Большинство молодых птиц, еще недавно голенькие, крикливые, вечно голодные комочки, превратились в точные, правда пока еще уменьшенные, копии своих родителей и успели покинуть гнезда, а остальные были уже готовы к этому.

К огромному сожалению Филина, его дочь Блинки покинула родное дупло раньше, чем он успел узнать ее. Впрочем, Юла теперь держала себя совсем иначе, и ее доброжелательность немало удивляла его.

«Среди всего прочего,— говорила она ему,— существуют и очень важные вещи, которыми некому заняться, кроме тебя. Поверь мне, Филли, я сумею воспитать и подготовить Блинки как надо. Придет время, и ты свое наверстаешь».

Внизу, на земле и под землей, тоже давно появились голые детеныши, которые успели вырасти, отрастить шерсть и уже делали первые, пока еще неверные шаги на пути к своей собственной, самостоятельной жизни.

Утомленные родители получили наконец долгожданную возможность расслабиться и нагулять немного жира. Для них это была единственная пора, когда они могли сосредоточиться на самих себе и поправить здоровье, подорванное тяжелой зимой и родами.

Летние гости Старого Леса тоже успели устроиться и чувствовали себя неплохо. Веселые ласточки носились над рекой, где тяжело плескались форели и лососи, пришедшие сюда, чтобы в пресной воде избавиться от замучивших их паразитов. Впрочем, надолго они не задержались. Привольная и сытая морская жизнь дала им столько энергии, что рыбы без труда одолели течение и ушли нереститься в верховья еще до того, как норки пронюхали об их существовании.

Повсюду роились многочисленные, только что вылупившиеся насекомые, стремящиеся не упустить ни одного мгновения из того краткого срока, что был отпущен им природой. Чудовищного вида личинки выползали из своих укрытий под камнями или глубоко под землей, чтобы в считанные часы превратиться в неправдоподобно ярких, отливающих металлом стрекоз. Взломанные куколки, валявшиеся повсюду, отмечали места, где появились на свет многоцветные бабочки, которые теперь весело порхали над полянами и трепетали крыльями возле благоухающих на все лады цветов. Божьи коровки, мотыльки, пчелы, мушки и жуки всех форм, цветов и размеров наполняли воздух басовитым гудением, копошились в траве или безостановочно толклись в воздухе, напоминая о бурных деньках, когда на попечительских собраниях «Москитная Атака» и *Синие Мухи Превыше Всего» еще имели право решающего голоса.

Изобилие насекомых, которые вгрызались в листву, точили дерево и прокладывали ходы в земле, обеспечивало хлеб насущный для существ покрупнее, хотя не всегда эта связь была односторонней. Крупные млекопитающие и птицы отчаянно чертыхались, вычесывая из меха или добывая из-под перьев кровососущих паразитов, начиная от блох и кончая клещами, однако по большому счету никто особенно не возражал. Это

была прекрасная пора, когда каждый обитатель леса чувствовал себя наилучшим образом, был сыт, пребывал в самом приятном расположении духа и — пожалуй, это было самое важное — располагал свободным временем, которое он мог употребить на то, чтобы возродить в себе погасшую было надежду, что, несмотря на норок, лес будет существовать вечно, как он существовал всегда.

Впрочем, не все было безупречно. Раннее утреннее солнце было достаточно теплым, чтобы быстро и эффективно изгнать последние следы самого холодного предрассветного часа, но, поднявшись в зенит, оно начинало обжигать. Мало кто из лесных обитателей радовался возможности подставить себя прямым лучам полуденного светила, а для подавляющего большинства оно становилось почти что врагом, и они стремились укрыться в спасительной тени. Правду сказать, для многих это был просто вопрос приятного времяпрепровождения: каждый хотел предаваться ничегонеделанью с максимумом удобств. Только земноводным и некоторым насекомым, которым иссушающий зной грозил смертью — не больше и не меньше, — приходилось туго. Твердые, высушенные трупики червей и улиток, заплативших за рассеянность и легкомыслие по самому высокому счету, служили грозным предостережением тем, кто избег этой печальной участи.

Но к вечеру жара спадала, и все, кто благополучно пережил прошедший день, наслаждались теплыми, бархатными вечерами, окрашенными в прозрачные краски подступающих сумерек, близость которых неизменно возвещал легкий бриз, появлявшийся неизвестно откуда, как только тени начинали удлиняться, а листва — приобретать чуть более темный оттенок. Потом приходили сумерки, и к тому моменту, когда гасли последние сполохи закатного великолепия и на все еще светлое небо высыпали первые звезды, ветерок затихал совершенно, и до следующего рассвета ночь хранила уютное тепло прошедшего дня.

В целом установившаяся погода располагала к оптимизму, и Филин с новой силой поверил, что все

как-нибудь образуется, все решится наилучшим образом. Не может же быть, чтобы такой мощный, целостный организм, как лес, в одночасье утратил способность к сопротивлению и погиб, покоренный чуждой ему сторонней силой. Должно быть, те же самые чувства двигали Альфонсом и Бертой, которые однажды утром вылетели приветствовать своих подданных так, словно привыкли к этому с самого рождения.

Волна восторга прокатилась по лесу, когда счастливая пара поднялась высоко в небо, кувыркаясь и петляя точь-в-точь как на пути из Альфонсова bois. Время от времени двое влюбленных, тяжело дыша от радости и удовольствия, возвращались на Малую поляну, чтобы угоститься лакомствами, собранными трудолюбивыми завирушками. Лесные жители не уставали петь им хвалу, и повадка Альфонса стала еще более горделивой. Любовь императора и Берты была очевидной, а радость, которую они испытывали от общества друг друга, — такой светлой и глубокой, что многие птицы позабыли о своей ревности. Не в силах сдержать своих чувств, они тоже поднимались в воздух и тучами носились над вершинами деревьев, не переставая кричать от переполнявшего их восторга. Между тем толпа возбужденно жестикулирующих щелкунов на берегу становилась все больше, а их машинки жужжали и щелкали не переставая.

Несколько омрачало всеобщее веселье только одно обстоятельство: люди, уничтожающие лес, вышли на работу как обычно. Желтая копалка, с ревом устремившаяся в лес, поначалу встревожила Альфонса, особенно когда Отдел норкетинга настоятельно рекомендовал ему любой ценой держаться от нее подальше, однако император довольно скоро позабыл об опасности, и норки с ужасом увидели, что он затевает очередное сумасбродство.