Теперь я снова обращаюсь к вам, любезный читатель, и попрошу ответить мне: какое выработалось у вас понятие об этом лице из моего рассказа, основанного на документах его прохождения службы и на тех чертах, которые засвидетельствуют адмирал и капитан русского флота?

Вы видели юношу с прекрасными способностями, окончившего курс и вышедшего в офицеры пятнадцати лет. Вы видели лихого, бравого мичмана, избранного из всей среды знаменитым капитаном Лазаревым; вы видели отлично храброго лейтенанта, украшенного Георгием за победу под Наварином; вы видели молодого 25-летнего капитана корвета «Наварин», впоследствии образцового командира фрегата «Паллада» и корабля «Силистрия», капитана, всеми уважаемого, горячо любимого, непрестанного наставника молодежи и с огромным нравственным влиянием на всю среду, т. е. с сильным, определенным характером, с безграничною любовью к своему делу, с сердцем великодушным и благородным, обожаемого командою.

Есть ли хотя одна черта из того портрета, который угодно было нарисовать по какому-то дикому, необузданному произволу злому перу анонимного автора, который, как очевидно, не будучи моряком, мог писать свои детальные подробности под нашептывание ядовитой зависти или шипучей злобы.

Мы оскорблены, в качестве сослуживцев и почитателей доблестного адмирала, не тем, что нашелся человек (в семье не без урода), который с необдуманною наглостью попытался бросить из-за угла комок грязи на этого рыцаря чести и благородства, но тем, что статья эта могла найти место на страницах журнала, столько известного своею оценкою и критическим взглядом. Считаю нужным здесь присоединить, что на вопрос мой – примет ли возражение, почтенный издатель «Русского архива» П. И. Бартенев тотчас же ответил, что он сердечно рад и что печатал «Записку севастопольца» скрепя сердце для дознания истины.

Рассмотрев критически, с полным и должным вниманием, все поприще Павла Степановича Нахимова до адмиральского чина, я сделаю последний вопрос автору: мог ли такой капитан затеряться во флоте? и имел ли право он задать себе вопрос, как он очутился на палубе и почему он служил во флоте?

В 1845 году П. Ст. Нахимов произведен в контр-адмиралы, с назначением командиром 1-й бригады 4-й флотской дивизии. Кроме ежегодных практических плаваний по Черному морю, он в 1848 и 1850 годах, командуя эскадрами, держал крейсерство у кавказских берегов по шести месяцев; в марте 1852 года он назначается командующим 5-ю флотскою дивизиею, и в октябре того же года производится в вице-адмиралы, с утверждением начальником дивизии.

Горизонт делается обширнее, поле действия расширяется, он получает возможность не косвенным, не нравственным только влиянием иметь силу, но и непосредственно властью начальника.

…После Наваринского сражения, которое, как я уже сказал, по авторитету знаменитого адмирала Корнилова, уступает в значении Синопскому, французы и англичане кричали и кричат, праздновали и празднуют день этой победы, как знаменитый в летописях флота. Пароход «Таиф» убежал потому, что он ходил несравненно лучше наших пароходов, и в подобном случае никакая расторопность не поможет.

Чтобы окончить рассказ о Синопском бое, который был Песнью Лебедя для морской боевой службы Черноморского флота, вместе последним морским боем парусных флотов, скажу, что весь остальной флот приветствовал с искренним, дружеским, неподдельным восторгом, с горячею любовью победителя Синопа и несколько дней ликовал и чествовал героев-сотоварищей, и имя адмирала, стяжавшего эту славу, было ежеминутно на устах у всех и каждого, душевно преданных этому общему любимцу.

…Но судьба предназначала ему отслужить еще долгую, суровую, грандиозную службу, но уже не на море, а на бастионах Севастополя! Но прежде чем перейти к этому последнему эпизоду его жизни, я хочу пояснить причину той задушевной популярности, той искренней любви, которою так долго, так постоянно пользовался Павел Степанович, и беру собственные слова его из прекрасного характеристического рассказа, посвященного его памяти под названием: «Фрегат “Бальчик”»…

…Когда Северная сторона вследствие передвижения всей неприятельской армии на Южную сделалась вне опасности и Корнилов с войсками перешел на Южную, то Нахимов снова доказал полную готовность жертвовать для пользы Отечества своим личным значением и старшинством и просил Корнилова, вместе с генерал-лейтенантом Моллером, принять общие распоряжения по обороне города.

Делая все человечески возможное, команды, не зная сна, обеда, отдыха, с минуты на минуту ожидали штурма, но, к общему удивлению, его не было, а начиналась правильная осада той крепости, которая, можно сказать, почти не существовала, но которая росла не по дням, а по часам и воздвигалась вместе с осадою. Если когда-нибудь русский дух и мощь великого народа поднялись на высоту, достойную Пожарских и Мининых, так это именно в эту торжественную и приснопамятную всем нам пережившим минуту.

Нахимов был всюду и везде, своим примером воодушевлял, помогал словом и делом, и результатом общих усилий было то грандиозное явление, что когда 5-го октября неприятель с рассветом открыл свое первое бомбардирование с сухого пути, а в полдень с моря, то мы совершенно были готовы его встретить. Сухопутные батареи его в два часа должны были замолчать, а соединенный англо-французско-турецкий флот, выбросив 150 000[152] снарядов, отошел поврежденный, без всяких результатов.

Но день этот незабвенен великою потерею для России – она потеряла Корнилова, который, по всей справедливости, был душою и главным двигателем обороны! В последний раз эти два соперника славы, закаленные любовью к Отчизне и безграничною преданностью долгу, увиделись на 5-м бастионе, где долго следили за действием артиллерии; тут они расстались, чтобы более уже не встретиться. Узнав о смерти Корнилова, я поехал вечером поклониться его праху и взошел в зал, где он лежал, именно в ту минуту, когда Нахимов стоял у гроба и целовал прах, оплакивая, как Колингвуд своего Нельсона, несмотря на успех целого дня.

Выдержав с таким успехом первый день огня, мы начали считать себя непобедимыми и спокойно ожидали Инкерманского сражения. Результат его, при всей неудаче, был тот, что огонь заметно стал слабеть, а мы, укрепляясь всю зиму, с весною начали подвигаться вперед тремя редутами: Волынским, Селенгинским и Камчатским.

Труды адмирала были неусыпны и неимоверны: он каждый день в качестве помощника начальника гарнизона объезжает два раза всю линию, осматривает госпитали, перевязочные пункты, воодушевляет и поощряет словом и делом…

25 мая [1855 г.] неприятель открыл третье усиленное бомбардирование и 26 вечером штурмовал с успехом Волынский, Селенгинокий и Камчатский редуты. 27 мая был военный совет в квартире Нахимова, где решено было оставить их во власти неприятеля. Убыль людей становилась все более и более, но вместе с тем дух русского воинства закалялся, как сталь. Нахимов своим словом и примером, своим бдительным вниманием к стоявшим на бастионах и душевным, теплым участием к страждущим раненым был каким-то ангелом-утешителем.