то есть еврейскому, который из глубины своих синагог не перестает возносить к небу слезливые, ни на что не похожие вопли. Это крик одиночества и чувства богооставленности. Итак, если есть что-то, способное донести истину с небес на землю, то разве не крики, в которых воплощена и выражена вся жизнь этих людей?

Парадоксально, что эти люди нуждаются в защите со стороны не своих собратьев, а нас, их младших братьев по вере. Многие из них тянутся к нам с таким доверием, с каким малые дети приходят к Господу нашему Иисусу Христу.

Поэтому, Ваше Преосвященство, я обращаюсь к Вам с просьбой рассмотреть вопрос о том, чтобы Церковь и католики в очередной раз выслушали этих людей и одновременно чтобы их обвинители, раввины сатановский, львовский, бродский и луцкий, а также все прочие, выдвинувшие против них очень серьезные обвинения и, таким образом, бросившие проклятие, были вызваны для участия в диспуте. Еврейских проклятий мы не боимся, точно так же как и прочих еврейских суеверий, но хотим встать на защиту преследуемых и дать им право высказаться по своему делу.

Моливда заканчивает письмо большой элегантной завитушкой и посыпает ее песком. Пока та сохнет, он начинает писать второе письмо, по-турецки, мелким почерком. Начинает со слова «Яков».

Ножи и вилки

Хана, молодая жена Якова, любит, чтобы ее вещи находились в определенном порядке, она знает, где лежат шали, где – обувь, где – масла и мази от прыщей. Своим ровным, чуть неуклюжим почерком она любит составлять списки упакованного, чувствуя в эти мгновения, что мир подчиняется ей, словно королеве. Нет ничего хуже беспорядка и хаоса. Хана ждет, пока высохнут чернила на ее письме, подушечкой пальца поглаживает кончик пера; пальцы у нее тонкие, изящные, с красивыми ногтями, хотя Хана не может удержаться, чтобы их не грызть.

Сейчас она составляет список вещей, которые они возьмут в Польшу через два месяца, когда потеплеет, а Яков там устроится. Два экипажа и семь человек верхом. В одном экипаже она с Авачей и Эммануилом и няней, молодой девушкой Лисей. Во втором – прислуга и багаж, уложенный пирамидой и связанный веревками. Верхом поедут брат Хаим и его товарищи, чтобы охранять эту женскую экспедицию.

Грудь тяжелая, полная молока. Стоит подумать о ней или о ребенке, капли молока льются сами, словно не в силах дождаться крошечных детских губ, и на легкой сорочке проступают пятна. Живот еще полностью не опал, во время этой второй беременности Хана очень поправилась, хотя мальчик родился маленький. Как вскоре выяснилось, родился он в тот день, когда Яков и его люди пересекли Днестр и оказались в Польше, поэтому в письме Яков велел, чтобы младенца нарекли Эммануилом.

Хана встает, берет сына на руки, садится и прижимает его к все еще большому животу. Такое ощущение, что грудь давит на детскую головку. Лицо у мальчика красивое, оливковое, веки голубые, нежные, словно лепестки цветов. Авача смотрит на мать из угла, насупленная, делает вид, что играет, но на самом деле все время наблюдает за ней и братом. Она тоже просит грудь, но Хана отгоняет дочку, словно надоедливую муху: ты уже большая!

Хана наивна. Наивно читает каждый вечер, перед тем как лечь спать, Криат Шма аль ха-мита[145], желая защитить себя от недобрых предчувствий, кошмаров и злых духов, которые теперь могут ей и детям угрожать, особенно после того, как она ослабела после родов. Обращается к четырем ангелам, словно к симпатичным, дружелюбным соседям, которых просит присмотреть за домом, пока она спит. Мысли ускользают на полуслове, призванные на помощь ангелы обретают плоть, хотя Хана старается не давать волю воображению. Их фигуры удлиняются, дрожат, словно пламя свечей, и перед тем, как погрузиться в глубины сна, Хана с удивлением обнаруживает, что они напоминают ножи, вилки и ложки, те, о которых рассказывал ей Яков, серебряные и позолоченные. Они стоят над ней – то ли охраняют, то ли готовы разрезать ее на части и съесть.

18

О том, как Иванье, маленькая деревенька на Днестре, становится республикой

Иванье находится неподалеку от разлома, по дну которого протекает Днестр. Деревня раскинулась на Приднестровской возвышенности и напоминает блюдо, поставленное на стол в опасной близости к краю. Неосторожное движение – и упадет.

Через середину деревни протекает река, каждые несколько десятков шагов разгороженная примитивными плотинами, в результате чего образуются небольшие пруды и заводи: когда-то здесь разводили уток и гусей. О них напоминают только белые перышки, потому что деревня опустела после последней эпидемии чумы. Лишь начиная с августа благодаря деньгам Шоров и милостивому согласию епископа, в чьих угодьях расположена деревня, здесь селятся правоверные. С той поры как король выдал охранную грамоту, в Иванье тянутся люди на телегах и пешком – с юга, из Турции, и с севера, из подольских деревень. В основном это те, что, будучи изгнаны из Польши, разбили лагерь на границе, а когда им наконец удалось вернуться домой, оказалось, что его больше не существует. На их местах работают другие люди, дома разграблены, и живут в них тоже другие, так что теперь нужно отстаивать свои права силой или в суде. Некоторые потеряли всё, особенно те, кто жил за счет торговли, держал лавки и имел много товаров. Теперь у них ничего не осталось. Как у Шломо из Надворной и его жены Виттель. В Надворной и Копычинцах у них были мастерские, где изготавливали перины. Всю зиму приходили женщины, ощипывали кур: Виттель все организовала, она от природы сметлива и умна. Потом стали шить теплые одеяла; их покупали для господских усадеб – настолько хорош был товар: пух легкий, ароматный, а чехлы из розового турецкого дамаска, с красивыми узорами. Однако из-за случившихся беспорядков все пропало. Перья ветер развеял по всему Подолью, дамаск затоптан или украден, крыша сгорела, и жить в доме теперь нельзя.

Из зимней смеси черного и белого проступают маленькие домики с крышами из речного тростника. Дорога вьется между ними, спускаясь на неровные, с выбоинами, дворики, где доживают свой век брошенные плуги, грабли и черепки горшков.

Здесь теперь командует Осман из Черновцов, это он приказывает выставить стражу на околице, чтобы в деревню не заходили чужие. Иногда въезд загораживают телеги, от лошадиных копыт в замерзшей земле остаются рытвины.

Приезжающие первым делом направляются к Осману, у которого оставляют все свои деньги и ценные вещи. Осман – интендант, у него есть