мой размяк от недосыпа и был переполнен фактами о Клее. Наконец, мы вошли внутрь. Встали перед первой картиной. Я указал на угол полотна, где фигура, похожая на удочку, нависала над рыбой. Объяснил, что так Клее передал свой взгляд на отношения человека и природы. Мы прошли дальше и остановились перед карандашным рисунком. Я принялся рассуждать о тяге Клее к примитивизму и его увлечении простыми изобразительными средствами, в частности, карандашом.

– Ты столько всего знаешь про Клее, – сказала копировщица.

– Я его поклонник.

Она нахмурилась на очередную картину, нисколько не похожая на Спортсмена.

– Тебе не нравится Клее? – спросил я.

– Да не особо. Просто хотела посмотреть, из-за чего такой шум.

– Ясно.

Мы ушли. В суши-баре, сидя над тарелкой роллов «Калифорния», я ощущал такое разочарование отменой экзамена по Клее, что все время молчал. Полчаса спустя копировщица сказала, что ей надо куда-то идти. Я ее не винил. Будь у меня возможность от себя сбежать, я воспользовался бы шансом. Мы расстались, сухо пожав друг другу руки.

В «Публиканах» Спортсмен спросил меня, как все прошло.

– Не так, как я надеялся, – ответил я.

– И поделом! Кому еще в голову придет учиться ради свидания!

– А что, по-твоему, мне надо было делать?

Он развернулся на своем табурете, чтобы сесть ко мне лицом, и отвернул назад козырек, чтобы я лучше его видел.

– В следующий раз, когда какая-нибудь телка тебя попросит сводить ее в музей, – сказал он, – езжайте в Зал бейсбольной славы, в чертов «Куперстаун».

Глава 34. Питер

– Эй, Эдвард Ар Мерроу-Рингер, – окликнул меня какой-то парень в «Публиканах», – что это твоего имени не видно в газете?

– Я пишу под псевдонимом. Уильям Сафир.

Он рассмеялся и шлепнул по стойке ладонью.

– Вилли! – сказал он. – Твоя политика мне до лампочки.

Этот парень знал, почему моего имени нет в газете. Все в «Публиканах» знали. Да и как они могли не знать? Они видели меня в баре каждый вечер и понимали, что я трачу больше усилий на разгадывание кроссвордов в «Таймс», чем на работу в новостном отделе. Парень спросил, потому что не понимал, из-за чего я перестал стараться. Но я и сам только-только начинал это осознавать.

Как «Джей Ар Мёрингер», обучающая программа оказалась просто эвфемизмом. Не было никакого обучения и никакой программы. Вскоре после того как я поступил на работу, редакторы решили, что обучающая программа с финансовой стороны не имеет смысла. Зачем растить из копировщиков настоящих репортеров, когда за ту же зарплату можно нанять готового журналиста, да еще и обладателя какой-нибудь премии? Заявить об этом во всеуслышание они, конечно, не могли, потому что обучающая программа была давней традицией «Таймс» и в свое время обеспечила путь наверх им самим. Как будет выглядеть, если они затащат лестницу следом за собой? Да и вообще, редакторы не хотели полностью ее уничтожать, просто собирались «приземлить». Именно это слово они использовали на своих секретных совещаниях, и теперь оно просочилось в новостной отдел. Редакторам льстило, что пара дюжин выпускников Лиги Плюща носится по зданию, таская им сэндвичи и сортируя копии, в отчаянном стремлении угодить. Вот почему они продолжали делать вид, что программа существует, внушать копировщикам ложные надежды на продвижение, а потом, раз в месяц, сообщать одному из них, что секретный комитет постановил: ты, мол, не наш «материал». Естественно, тебя никто не гонит, можешь оставаться, но помни, что повышение тебе не светит.

Услышав о своей «профнепригодности» – еще одно слово, вызвавшее много толков, – большинство копировщиков бросало работу. Озлобившиеся и амбициозные, они уходили в другие газеты или начинали новую карьеру. Редакторы специально поддерживали текучку, чтобы избежать бунтов и обеспечить приток свежей рабочей силы. Стоило одному копировщику уволиться, как толпы других уже просились на его место, так что ряды разносчиков сэндвичей и сортировщиков копий постоянно пополнялись. «Обучающая программа» продолжала функционировать.

Знать об этом нам не полагалось, но в отделе новостей не может быть секретов. Все были в курсе, и редакторы среднего уровня перестали давать копировщикам репортерские задания. Зачем вкладывать время и энергию в подмастерьев, на которых старшие редакторы смотрят без всякого интереса? Зачем делать кого-то своим протеже, если он все равно тут долго не задержится? Столкнувшись с таким внезапным равнодушием, копировщики могли бы устроить мятеж, забастовку или поджечь здание редакции. Вместо этого мы продолжали стараться. Рылись в мусорных корзинах в поисках материалов, от которых репортеры отказались. Просеивали сквозь мелкое сито пресс-релизы, чтобы отыскать идею, которую можно будет использовать. Наткнувшись на что-то стоящее, шлифовали каждое предложение, подобно Флоберу, и молились, чтобы редактор разглядел в статье проблеск надежды. Каждый из нас верил, что он или она окажется избранным, тем единственным копировщиком, ради которого редакторы позабудут о своем пренебрежении.

Несколько месяцев я старался наравне со всеми. Потом, как в Йеле, перестал. Правда, на этот раз исключение мне не грозило. Единственным последствием этого отказа было легкое чувство сожаления и возвращение старых мыслей о том, что провал – моя судьба. Любые более сильные переживания относительно моего решения быстро утолялись в «Публиканах», где собирались люди, переставшие стараться уже давно. Чем больше я жаловался насчет «Таймс», тем более популярным становился в баре. Когда я преуспевал, мной гордились, но, потерпев поражение, я стал там героем. Я