— А ты? Ты разучилась танцевать? — мягко спросил он.

Одри подняла глаза, которые теперь блестели от слез. Ее бледные губы дрожали, потому что прошлое внезапно смутило ее. Однажды это все уже было.

— Нет, — ответила она голосом, похожим на шепот, принесенный ветром откуда-то издалека. — Просто на какое-то время я отложила в сторону свои туфельки для танцев.

Он вздохнул и словно сбросил с себя десятки лет. Ему показалось, что они снова вместе и под красными деревьями цейбо и фиолетовыми палисандрами на усыпанной листьями площади Буэнос-Айреса двигаются под звучащую в душе мелодию любви.

— Привет, Луис, — сказала Сисли, ковыляя к ним. — Исходя из того, что мне рассказывала Грейс, ты больше не кричишь на студентов.

Луис покачал головой, отгоняя воспоминания, и улыбнулся сестре.

— Я бы никогда и не кричал на Грейс, — ответил он, оборачиваясь, чтобы посмотреть на Одри. — Эта девочка — особенная.

Одри не отводила глаз, она хотела дать ему понять, что Грейс знает правду. Ей так много нужно было рассказать ему… Но Сисли продолжала:

— Почему бы тебе не погостить у меня в Холхолли-Грейндж? — спросила она. — Энтони будет рад с тобой познакомиться.

— Мне предоставят угол и завтрак? — спросил Луис. — И в номере не будет ни горячей воды, ни отопления!

Сисли не обиделась. Она пожала плечами.

— Ну, как хочешь! — Она по очереди смотрела на них. — Давайте не будем стоять здесь, на холоде. Дома нас ждет чай, правда, Одри?

Одри кивнула.

— Я подвезу вас.

Одри сидела молча, пока Сисли расспрашивала брата о Дублине. Она рассматривала его профиль, не в силах поверить, что он рядом. Не важно, что они были не одни, главное, они касались друг друга. После стольких лет мечтаний они снова воссоединились, но на этот раз все было по-другому. Впервые в жизни впереди их ждала свобода. Они вступили в реальность бесконечных возможностей. Она знала, что он думает о том же. Именно для этого он и приехал.

Когда они вернулись домой, Леонора разносила канапе и разливала гостям чай. Маленький Панацель с братом и сестрой носился по гостиной, путаясь под ногами у взрослых. Дети еще не понимали, что похороны — печальное событие. Для него смерть была все равно что смена времен года, и о ней не стоило расспрашивать. Панацель будет скучать по дедушке так, как скучал по лету, но он был еще слишком мал, чтобы знать цену скорби. Алисия курила у камина. Ее лицо по-прежнему наполовину было спрятано под вуалью, а глаза непрестанно следили за Флориеном, как глаза львицы, которая с вожделением наблюдает за своей добычей, но знает, что уже не в силах бежать достаточно быстро, чтобы догнать ее.

Грейс ждала Луиса. Она не могла думать ни о чем другом. Она смотрела на дверь, с разочарованием вздрагивая всякий раз, когда входил очередной гость. Когда, наконец, он вошел, она бросилась к нему с искренней радостью. Она готова была кинуться ему на шею, но что-то остановило ее — внезапное чувство неловкости. Интуиция подсказывала ей, что проявлять привязанность к почти чужому человеку будет не слишком вежливо по отношению к отцу, да еще в день его похорон.

Он почувствовал ее сомнения и просто подал ей руку.

— Приятно видеть тебя, Грейс, — сказал он.

Она тепло улыбнулась ему, с благодарностью, что он догадался, что происходит у нее в душе.

— Я надеялась, что вы приедете.

— Мы часто спорили и ссорились, но Сесил — мой брат.

— Я знаю и уверена, он бы тоже был доволен, что вы приехали. Ничто так не объединяет людей, как смерть.

Луис кивнул, снял пальто и шляпу, положил их на стул.

— Жаль, что я не узнал о его болезни раньше, — вздохнул он.

— Он не хотел, — ответила Грейс. — Он хотел умереть с достоинством.

— И сделал это. Ты была с ним, когда он уходил в мир иной?

— Да, — ответила девушка, глядя на него своими глубокими всезнающими глазами. — Как это обычно бывает, перед смертью отец крепче связал начинающие ослабевать узы.

Луис снова кивнул. Затем его лицо вдруг раскрылось, как подсолнух навстречу солнцу. Они смотрели друг на друга, словно впервые увидели друг в друге свое отражение. На какое-то мгновение показалось, что мир вокруг них прекратил вращение, и они очутились вне времени, удивленно вглядываясь в черты лица друг друга. Никто не знал, что сказать, не только потому, что отцовское признание вскрыло покрывшуюся паутиной коробку, содержащую секреты прошлого, но и потому, что об их взаимоотношениях в этом доме нельзя было упоминать. Наконец, Луис заговорил глубоким, проникновенным голосом:

— Он был хорошим человеком, — сказал он, и никто, кроме Грейс, Луиса и Одри, не знал истинной цены этим словам.

Когда дом, наконец, опустел, а тетя Сисли, пошатываясь от выпитого вина, удалилась в сопровождении мужа, Одри пригласила Луиса остаться на ужин.

— Будем только ты, я и Грейс, — сказала она. — Алисия вернулась в Лондон. Она считает сельскую местность скучной, а Леонора поехала домой укладывать детей спать.

— Я с удовольствием останусь, — сказал он, вглядываясь в ее встревоженные глаза.

— Я бы хотела принять ванну и переодеться. Я ужасно замерзла.

— Конечно. Грейс составит мне компанию.

Одри оставила их в гостиной и побрела наверх. Она чувствовала тяжесть, будто ноги были отлиты из чугуна. Суставы болели. Но сильнее всего болело сердце. Она в замешательстве потерла лоб. Луис приехал за ней… Именно об этом она мечтала, и никто не знал, как сильно ей этого хотелось. Не осознавая, что делает, Одри вошла в комнату Сесила. Его запах был повсюду, словно он все еще был жив. Этот запах воссоздал в ее воображении мужчину, с которым она столько лет боролась, пока власть собственного желания и что-то более сильное, чем она сама, не научили ее любить его. Это не была всепоглощающая страсть, которую она испытывала к Луису, а тихая любовь, рожденная уважением. Он ушел, но его присутствие было таким отчетливым, что ей пришлось присесть на кровать, чтобы еще раз мысленно пережить события минувшего дня. Такие яркие воспоминания не могут храниться в памяти долго…

Затем она стала перебирать его вещи. Сесил хранил массу вещей — коробочки с монетами, груды старых писем, листочков, книг и сувениров. Все было тщательно и бережно сложено с присущей ему аккуратностью. Эта комната была его гнездышком, и она никогда не приходила сюда раньше. Теперь она брала в руки каждый предмет, с любовью осматривала его, вспоминая мужа, потому что его дух продолжал присутствовать в каждой, даже самой крохотной, монетке. Она нашла аргентинские банкноты, билет в театр «Колон» на представление, которое они посетили во время их первого свидания, карту Буэнос-Айреса, серебряную ручку, подаренную ему ее отцом в утро их свадьбы, старые газеты, потрепанные и помятые, будто он перечитывал их сотни раз. Она нежно улыбнулась, когда ее пальцы скользили по ним, смахивая пыль и годы, снова воскрешая прошлое. Затем она наткнулась на полированную шкатулку из орехового дерева. Шкатулка была довольно большая, тяжелая и блестела, как новая. Она попыталась открыть ее, но коробочка оказалась закрытой на ключ. Любопытство Одри росло, и она стала искать ключ. Сесил, как настоящий военный, держал все на своих местах, и, скорее всего, серебряный ключик лежал в маленьком ящичке большого комода, недалеко от шкатулки. Так и было. Дрожащими руками Одри открыла ее и обнаружила внутри старый листочек пожелтевшей бумаги. Без сомнения, в этом листке скрывалась тайна. Взволнованная, Одри отложила шкатулку в сторону и развернула записку. Ее сердце бешено забилось, а по телу пробежала холодная дрожь: она сразу узнала почерк Луиса и увидела дату — 24 июня 1948 года, день смерти Айлы.