После искристого свежего воздуха находиться в прокуренном кафе было неприятно. Женщины сидели в мехах, и Урсула пожалела, что не взяла с собой норковую шубку Сильви. Мать совсем ее не носила, и шубка висела в шкафу, пересыпанная нафталином.

В дальнем конце зала сидел он в окружении своих приспешников. Какие безобразные физиономии, отметила она и про себя посмеялась.

— Ah. Unsere Englische Freundin, — сказал он при виде ее. — Guten Tag, gnädiges Fräulein.

Едва заметным жестом одного пальца он согнал с противоположного стула кого-то из прихлебателей, и она села. Похоже, он был в дурном настроении.

— Es schneit, — сказала она. — Идет снег.

Посмотрев в окно, он будто бы только сейчас это заметил. Он ел Palatschinken.[64]На вид аппетитные, но она заказала себе к горячему шоколаду Schwarzwälder Kirschtorte. Торт был — пальчики оближешь.

— Entschuldigung, — пробормотала она, запуская руку в сумку и доставая носовой платок. Кружевные уголки, вышитая монограмма Урсулы, УБТ — Урсула Бересфорд Тодд. Подарок от Памми ко дню рождения.

Она деликатно вытерла уголки рта от крошек и вновь наклонилась, чтобы достать весомый предмет, угнездившийся на дне. «Уэбли» пятой модели — старый револьвер ее отца, служивший ему во время Первой мировой.

Она усмирила свое храброе сердце.

— Wacht auf,[65]— негромко сказала Урсула.

Эти слова привлекли внимание фюрера, и она добавила:

— Es nahet gen den Tag.[66]{204}

Движение, отрепетированное сотни раз. Один выстрел. Главное — не мешкать. Хотя после того, как она достала оружие и направила ему прямо в сердце, на долгий миг ей почудилось, будто все вокруг замерло.

— Führer, — произнесла она, словно заклинание, — für Sie.[67]

Одно резкое движение — и все револьверы сидящих за столом уже направлены на нее.

Вдох. Выстрел.

Урсула спустила курок.

Наступила темнота.

11 февраля 1910 года.

Тук-тук-тук. Стук в дверь Бриджет вплетался в ее сон. Во сне она была у себя дома, в родном графстве Килкенни, и в комнату к ней стучался призрак ее бедного отца, стремившегося вернуться к семье. Тук-тук-тук. Она проснулась со слезами на глазах. Тук-тук-тук. К ней и впрямь кто-то стучался в дверь, что ли?

— Бриджет, Бриджет? — вопрошал настойчивый шепот миссис Тодд.

Она перекрестилась: коли тебя среди ночи будят, добра не жди. Неужто мистер Тодд в Париже попал в беду? Или на Мориса напала хворь, или на Памелу? Выбравшись из кровати, она выскочила в холодный коридор мансарды. В воздухе пахло снегом. За порогом тесной комнатушки, согнувшись в три погибели, стояла Сильви, готовая вот-вот лопнуть.

— Роды начались раньше срока, — проговорила она. — Сумеешь мне помочь?

— Я? — пискнула Бриджет.

Ей было всего четырнадцать, но о родах она знала достаточно, причем больше плохого. На глазах у Бриджет родами умерла ее родная мать, но об этом она хозяйке не рассказывала. А уж теперь и тем более прикусила язык. Она помогла Сильви спуститься в спальню.

— Вызывать доктора Феллоуза бесполезно, — сказала Сильви. — Ему не пробиться через заносы.

— Ох, Пресвятая Богородица! — завопила Бриджет, когда Сильви опустилась на четвереньки, как животное, и застонала.

— Боюсь, ребенок уже пошел, — выдавила Сильви. — Пора.

Бриджет уговорила ее вернуться в постель, и начались их долгие одинокие ночные труды.

— Ой, мэм, — вскрикнула Бриджет, — она вся синюшная, вся как есть!

— Девочка?

— Пуповина обмоталась вокруг шеи. Ох, святые угодники, батюшки мои. Задохнулась, бедная малютка, удавилась пуповиной.

— Надо действовать, Бриджет. Что нам делать?

— Ох, миссис Тодд, — заголосила Бриджет, — она нас покинула. Умерла, не пожив.

— Нет. — Сильви тяжело поднялась и села на красно-белой груде окровавленных простыней, дотянулась до туалетного столика, дернула на себя ящик и стала яростно шарить внутри.

— Ой, миссис Тодд, — голосила Бриджет, — нельзя вам вставать! Что ж теперь поделаешь. И мистера Тодда, как на грех, нету.

— Тихо, — шикнула на нее Сильви и подняла над головой свой трофей: пару хирургических ножниц, блеснувших под лампой. — Нужно быть готовой ко всему, — прошептала она. — Поднеси малышку к свету, чтобы мне было видно. Живее, Бриджет. Время не терпит.

Чик-чик.

Без ученья нет уменья.

Май 1945 года.

Они сидели за угловым столиком в пабе на Глассхаус-стрит. Их подбросил до Пикадилли сержант американской армии, который тормознул, когда они голосовали на окраине Дувра. Они в последний момент втиснулись на палубу американского военно-транспортного парохода в Гавре — самолета пришлось бы ждать двое суток. Строго говоря, оба находились в самоволке, но им было плевать.

После Пикадилли это был уже третий по счету паб; они единодушно решили, что изрядно напились, но непременно должны продолжить. В субботний вечер везде было полно народу. Они пришли в форме, а потому за весь вечер им ни разу не пришлось платить за выпивку. В воздухе до сих пор витал душевный подъем, если не восторг победы.

— Ну что ж, — сказал Вик, поднимая стакан, — за наше возвращение.

— Давай, — подхватил Тедди. — За будущее.

Его сбили в ноябре сорок третьего и отправили на восток, в Шталаг Люфт VI. Это было не самое страшное — будь он русским, было бы гораздо хуже, с русскими обращались как с животными. Но в начале февраля их среди ночи подняли с нар привычным «Raus! Raus!»[68]и погнали на запад в связи с наступлением русских. Это выглядело кривой усмешкой судьбы: через пару дней их бы освободили. Не одну неделю они, питаясь впроголодь, шли колонной по двадцатиградусному морозу.

Дерзкий коротышка Вик, старший сержант авиации, был штурманом «ланкастера», сбитого над Руром. Кого только война не сводила вместе. Во время марша они как могли поддерживали друг друга. Скорее всего, их товарищество (ну, возможно, в сочетании с редкими посылками от Красного Креста) и спасло жизнь обоим.