кареглазую девушку, которая, кажется, и была истинной причиной этой поздней весны. Как они оказались на бульваре, где пахло отцветающей липой? Как сели на резную скамью рядом с уродливыми деревянными медведями? Так случается во сне, где никто не принимает решений, а все происходит невесть как само собой. Они были прикованы к происходящему, как прикованы к карусельному кругу разноцветные лошадки, олени и самолеты. Только и от этого кружения, и от самой прикованности двое испытывали счастье, сильное, как страх.

Все, что было дальше… А что было дальше? Цветочный и хлебный запах волос? Паузы-озера? Внезапность ночи и прохлады? Не важно, что было. Важнее другое. Времени – привычного времени – больше нет. Здесь, на бульваре, на резной скамейке, в лабиринте запахов, оказалось, что все быстрое быстро как-то по-другому, и медленное, хоть и не ускорилось, не замедлилось, просто изменило свою природу. Быстрое было все, кроме них двоих, оно вертелось, шумело, щебетало, лопалось миллионами пузырьков. А медленное – это тепло значительности, которое сводило их не сразу, долго-долго, как будто в каждую секунду набились целые библиотеки хроник, целые поля распускающихся маков, целая жизнь ожиданий. Это счастье было таким трудным, что Тагерт боялся с ним не совладать, заплакать, вспыхнуть, истлеть, умереть.

– Родители меня убьют, – произнесла Лия таким счастливым голосом, точно будущее убийство было долгожданным подарком к совершеннолетию.

Время вернулось, но прежнего вида так и не обрело. Они ехали в вагоне метро, стараясь не взяться по забывчивости за руки. Потом была бесконечно долгая дорога через какие-то темные задворки и закоулки, мимо окон-аквариумов, через запахи земли, цветов, бензина, мокрой гари, вдоль музыки, несущейся из распахнутых дверей подъезда.

– Вот это окно мое, – она указала рукой.

– Почему же оно горит, если тебя нет дома?

– Потому что в этом ненормальном доме нет частной собственности.

Она потащила его в подъезд, почти до самых дверей. Дрожала от страха, возбуждения, восторга: вот сейчас, в эту секунду кто-то может выйти из квартиры. Или соседи… Целуясь, они пытались не засмеяться.

•

В половине десятого утра Валера Байярд с рюкзаком и гитарой стоял ровно посередине между двумя эскалаторами на Комсомольской-кольцевой. Поскольку встречи обыкновенно назначают в центре зала, в этой части платформы можно встретить немало людей, у которых на лицах написано ожидание – то ли друга, то ли возлюбленной, то ли передачи. Вероятно, такое выражение сейчас было и у Валериного лица. Пару дней назад пришла эсэмэска от Насти Петровой. Смысл записки такой: в субботу ребята из Союза студентов едут в лес, берут гитары, еду, может, приедешь? Сначала Байярд собирался отказаться. Но поскольку каждый день вспоминал ту дурацкую ночевку с Настей и Лизой, решил: поеду. Произойдет что-то новое, заслонит впечатлениями нелепый случай. Байярд так и не мог понять, обиделись на него девчонки или нет. Выходило, что не обиделись. По крайней мере, Настя. Интересно, едет ли в лес Лиза? Он спросил у Насти, нельзя ли доехать на машине. Настя отвечала, что многие на своих тачках, но она знает дорогу только от станции.

Через десять минут он увидел Настю, но не сразу узнал. Точнее, узнал, но не поверил глазам. Петрова явилась в таком виде, в каком никто не ходит в лес: в легком желтом платьице и в черных туфельках. В руке она держала большой пакет, который тотчас передала Байярду. Можем двигать, сказала она, остальные на машинах. И не дожидаясь ответа, зашагала в сторону эскалатора. От нее пахло какими-то тончайшими духами.

– Насть, тебя закусают, – сказал Байярд Настиной спине.

– Ты меня закроешь своим телом, – отвечала Петрова, не оборачиваясь.

Кавээнщица. Байярд пожал плечами, хотя пожимать плечами с рюкзаком на спине не слишком удобно. До станции Донино доехали быстро – Настя болтала без умолку. Байярд спросил, приедет ли Лиза, Петрова парировала: соскучился по Лизе?

На платформу они сошли вдвоем. Тени редких облаков плыли по пустым перронам, между путями подрагивала на ветру безродная травка.

– Ну и где народ? – спросил Байярд, жмурясь на пригреве.

– «Где-где». На лужайке. Место сбора там.

– Значит, тут никого не ждем?

– Байярд, ты сегодня какой-то смурной. Ну, подожди здесь, может, кого дождешься, – сказала и усмехнулась.

Валера поглядел на Петрову. «Ноги голые, все просвечивает. Губы накрасила, дура», – подумал он, но тут же мысленно перечеркнул последнее слово, исправил на «дурочку». Интересно, приедет ли кто из гитарного клуба?

Шли перелеском, мимо высокого забора, пересекли бетонку и ступили на тропу, сплошь устеленную прошлогодней хвоей. То и дело Петрова изящно хлопала себя по шее, по лбу, по ногам. Солнце стояло высоко, пьяно дышали льнянки, яснотки, таволга, цвело и млело лесное разнотравье. Где-то далеко слышался прозрачный отсчет кукушки. Деревья по обе стороны то расступались, как бы приглашая свернуть с тропы, то снова смыкали ряды. Наконец слева открылась небольшая поляна с костровищем посередине. В двух шагах от рыхло-черного круга лежало бревно, видимо, долгие годы служившее скамьей.

Байярд уже набрал воздуха сказать, что и здесь пока никого, кроме них нет, но передумал и выдохнул.

– Дорогой, ты собери костер, а я семейный уют замучу́, – раздался звонкий шлепок, и изменившийся голос Петровой прибавил: – Знаешь, гнус, где самое сладкое.

Через четверть часа в сердце поляны полыхал постреливая огонь, бревно оделось клетчатым пледом, а на клеенке сгрудились съестные припасы из круглосуточного магазинчика. Двое держали над огнем сардельки, нанизанные на прутики, и сок из розовых разломов шипя капал в костер. И был полдень, и было лето, и было хорошо, но все-таки странно.

– Настя, где же все? – спросил Байярд.

Он уже начинал подозревать себя в глубинном идиотизме, но, но, но… Если Петрова все подстроила, чтобы они оказались здесь вдвоем – и это платье, и помада, и ее коленки, – как себя вести? Тогда, ночью, он тоже уверил себя, что от него ждут любовных подвигов, а что вышло? Глубинный идиотизм.

– Сыграй мне ту песню, – попросила Петрова, понизив голос. – «Из полей тянет голодом».

– «Холодом», – механически поправил Байярд, который расчехлял гитару.

– Да? – Петрова захохотала, как валькирия (если валькирии хохочут, конечно). – Ну хоть так спой.

Ветер гнал дым костра на них, Настя жмурилась, на глазах выступили слезы.

– Как же классно, – произнесла она, когда стих последний аккорд.

Байярд кивнул, отложил гитару и двинулся сквозь дым к костру, чтобы подбросить пару веток. При его приближении дым ловко уклонился в другую сторону. Раздался писк комара. Вставая, Байярд пробормотал: «Пора бы побрызгаться отравой». Повернулся и натолкнулся на неслышно подошедшую Петрову, которая обвила его руками. «Это вместо аплодисментов», – хихикнула она и подняла к нему лицо. Байярд не верил своим глазам, и потому за мгновение перед замедленно приближающимся поцелуем закрыл их. Прозвучал нежный писк, и вдруг щеку обожгла пощечина. Объятия разомкнулись. «Опять! Как той ночью! Зачем…» – взорвались мысли, но Петрова сказала: «Комар. Иди сюда».