Глядя снизу прямо в лицо Ушакову, Нерадзакиас после паузы продолжал:

– Жители нашей деревни отказались повиноваться судьям, которые все до одного дворяне. Вы прислали к нам очень достойного офицера, господина Тизенгаузена. Но он не знает дел наших. Он велел нам повиноваться, но поселяне не могут повиноваться тем, кто их грабит. Тогда он арестовал четверых поселян. Их будут судить судьи, которых они не хотели признать. Будет ли такой суд справедлив, господин адмирал? Я хочу вас просить о защите людей, которые виноваты только в том, что они бедны и беспомощны.

Ушаков медлил, стараясь лучше понять то, что говорил ему неожиданный проситель. «Что же делает Тизенгаузен? – думал он. – Не хватает только, чтоб он посылал по деревням для усмирения солдат. Ведь, отправляя его в Занте, я твердил ему без конца: терпение, осторожность, снисхождение! Не может человек понять, что в здешних условиях мы не должны действовать страхом. Здесь надо оставить друзей, а не врагов. Надо было уговорить людей, а не отдавать их под суд и брать под стражу, прикрывая тем свое неумение с ними обойтись. Надо же иметь столь короткий воробьиный ум!»

– Разве вы не догадываетесь, что подобными смутами могут воспользоваться враги? – сурово проговорил он. – Флот наш скоро уйдет отсюда, и ежели среди вас не будет единства, кто помешает хотя бы тому же Али-паше напасть на вас? Оставленный мною гарнизон сможет отразить подобные покушения только в том случае, если на островах будет полное спокойствие.

– Вы правы, господин адмирал. Но дворяне никогда не перестают враждовать между собою.

Глядя в умные темные глаза горбуна, Ушаков сказал:

– Половина мест во всех учреждениях будет принадлежать второму классу. Интересы большинства населения будут ограждены.

– Вы говорите половина, господин адмирал?

– Да, и я рад, что жители островов имеют доверенность ко второму классу.

Горбун наклонил голову.

Ненависть к дворянам объединила всех жителей островов. А различие политических интересов богатых и неимущих было ясно еще очень немногим. Нерадзакиас думал, что если враги дворян из купцов и разночинцев получат равные с ними права, то и поселяне могут рассчитывать на защиту.

– А как же арестованные, господин адмирал? – спросил он.

– Я прикажу освободить их с условием, что впредь они будут повиноваться закону. Надо думать, что вы любите свое отечество?

– Горячо, господин адмирал.

– Тогда сохраняйте спокойствие ради его блага. Скоро будут произведены выборы, и люди, запятнавшие себя несправедливостью и корыстью, будут отстранены от правления.

Горбун взялся тонкими длинными пальцами за железное стремя.

– А мы останемся и дальше под покровительством России? – спросил он. – На это надеются все простые люди.

– Их надежды не будут обмануты. У нас, русских, нет здесь иных интересов.

– Народ любит вас и верит вам, господин адмирал, – сказал горбун и, легко отступив, поклонился.

Приехав в дом Булгари, когда уже совсем стемнело, адмирал тотчас написал письмо Тизенгаузену:

«Предписываю вам немедленно освободить именем моим людей, находящихся под караулом, и впредь подобных ошибок не повторять. Действуйте благоприятством, старайтесь всеми возможностями о примирениях, оказывайте людям наибольшую великодушность. Вам явственно мое желание. Я особой честию почитаю, ежели мы установим правление и спокойствие на островах без потери хотя бы одного человека».

Письмо было отправлено на следующее утро, а через два дня был принят план конституции, обеспечивающей второму классу равное с дворянством представительство в органах самоуправления.

Действия Ушакова навели на размышления не только людей вроде Глези, но и многих офицеров русского флота.

«Конечно, – рассуждал про себя Метакса, – Федор Федорович заботится о республике не потому, что сам республиканец, а потому, что сего требует политика. Но равенство двух классов! Это уж слишком смело!..»

Шостак, который любил повторять, что он солдат, а не политик, воскликнул:

– Дворянин и подмастерье! Сидят рядом! Не разумею! Все!

При этом он потрогал сафьяновый мешочек, висевший у него на шее, в котором хранил свою родословную.

– Вы действительно только солдат, Шостак, вы не политик, – сказал Сенявин. – Представительство второго класса наравне с дворянством мера весьма разумная. Она утишает страсти и водворяет спокойствие. Государь император не мог избрать никого другого, кто бы лучше Федора Федоровича справился с труднейшей задачей, поставленной перед нами. Здесь нужен талантливый флотоводец и человек души великодушной и возвышенной. Человек характера жесткого и сухого был бы тут не на месте. Россия должна иметь на сих островах народ, ей преданный, а не устрашенный. Дворянство, как это ни печально, радеет, помимо нас, англичанам и австрийцам. А простой народ любит Россию, предан ей. И наши корабли всегда будут встречать здесь с истинной, а не с лицемерной радостью.

«Ваше высокопревосходительство, милостивый государь мой Федор Федорович.

Письмо сие пишу приватное, ибо события, здесь происходящие, того требуют. Не думал я, что буду свидетелем действий, кои столь мерзить могут сердцу человеческому. Жестокость и страсти и в древние времена помрачали не одно славное имя, а здесь ныне имеем мы новое тому подтверждение.

Не дивитесь сему моему чувствованию, ибо по проницанию и великому сердцу вашему вы все поймете.

Как уже доносил капитан второго ранга Сорокин, мы с нашими четырьмя фрегатами и двумя турецкими корветами 22 апреля сего года подошли на вид крепости Бриндизи. Слава побед ваших нам предшествовала: жители сего места тотчас прислали своих депутатов к капитану Сорокину и министру кавалеру Мишеру с изъявлением своей преданности русским и законному своему государю.

Появление отряда судов наших было столь неожиданно, что весьма большой переполох произвело во французском гарнизоне. Офицеры оного и комиссары, прибывшие взимать контрибуцию, перед тем только что сели обедать. Вообразив, что корабли наши есть лишь передовой отряд нашего флота, они побежали с такой поспешностью, что оставили на столе весь прибор свой. Даже деньги и вещи, кои собрали за контрибуцию, все побросали. А один из них – так тот и кафтан свой для облегчения себя скинул, дабы ничто легкости бега не препятствовало.

Когда высадились мы, ни одного француза в городе уже не было, жители встречали нас с изъявлениями неподдельной радости, восклицая: «Vivat russo!»[33]

А когда объявили мы, что всем здешним якобинцам, кои обратятся к повиновению, даруется прощение, восторг их умножился до необычайной степени, и они со слезами на глазах провожали нас по улицам.

Понятие чести есть свойство каждого россиянина, а вы, милостивый государь мой Федор Федорович, возвели сие свойство примером своим на еще большую высоту и нас всех сему научили. Врагу нет пощады на поле боя, но да не поднимет никто руку на врага поверженного. И везде в походе нашем мы сим правилом руководствовались.