Однако его никто не слушал. Спросили фамилию, имя, звание и тут же вынесли приговор – десять лет лагерей и поражение в правах.

Иван поверить не мог в то, что произошло. Когда конвоиры его уводили, он, обернувшись, крикнул:

– За что? В чем моя вина?

Уже в камере, когда он в горячке задал тот же вопрос сокамернику, тот сказал:

– Товарищ Сталин сказал, что у нас пленных нет, только предатели. Надо было застрелиться.

– Я же в плену не был – ни часа, ни минуты! Меня сбили!

– Уймись. Будешь шуметь и бузотерить, надзиратели тебе кости быстро переломают.

Иван замолчал и уселся в угол на нарах. Мозг отказывался верить в реальность происходящего. И обида была. За что? В чем его вина? В верности воинскому долгу? Если так разбрасываться людьми, воевать некому будет.

Вечером принесли ужин – по половинке селедки, два куска хлеба и чай. Иван уже хотел съесть селедку, но сосед остановил его:

– Не ешь, воды потом не дадут. Жаждой мучиться будешь.

Иван послушался и съел только хлеб, запив его чаем.

Ночью, когда осужденные забылись беспокойным сном, дверь с грохотом отворилась:

– С вещами на выход!

В дверном проеме стояли конвойные.

Осужденных из всех камер выгнали во двор тюрьмы и погнали на железнодорожную станцию. На грузовом пакгаузе, подальше от людей, загнали в два грузовых вагона. На них еще надпись была: «Сорок человек или восемь лошадей». Только в вагон загнали человек шестьдесят, было тесно и душно. Маленькие окна под крышей открыты, но забраны частой решеткой.

Еще при посадке, при свете прожекторов Иван заметил человека с голубыми петлицами. Знаки различия у него были сняты, впрочем – как и у Ивана. В вагоне Иван протолкался к нему:

– Летун?

– Летчик. И ты тоже? Как угораздило?

– Сбили над оккупированной территорией. Выше сказали – в немецком тылу был, стало быть – завербован.

– Сколько дали?

– Десять лет лагерей и поражение в правах.

– Еще легко отделался, могли и к стенке поставить. Меня Алексеем зовут. Старшина Скворцов – бывший, – упавшим голосом добавил он.

– А тебя за что?

– Бытовуха. Три года лагерей. Считаю – повезло. Выпил, политруку морду набил.

– На чем летал?

– На СБ.

– А я на штурмовиках.

– Да ну? Отчаянный парень!

Алексей выматерился и наклонился к уху Ивана:

– Если таких, как ты, в лагеря, на лесоповал, мы вой-ну проиграем.

Ивану стало горько: а ведь правда в его словах есть.

Паровоз подал сигнал, вагоны дернулись и поехали.

– Эй, у окна? Куда хоть везут?

Из-за духоты у окон люди менялись, уступая место желающим подышать свежим воздухом.

Когда поезд набрал ход, стало легче – вагон продувало сквозняком из окон.

Поезд шел, останавливаясь у каждого полустанка. То встречные воинские эшелоны пропускал, то паровоз набирал воду. Потому средняя скорость движения была невелика.

На остановках из вагона охраны выбегали бойцы НКВД, выстраивались в окружение вагонов с заключенными, выставив винтовки с примкнутыми штыками, и покрикивали на конвоиров с других поездов или ожидавших:

– Проходи, запрещено тут!

Сидевшие на узлах и чемоданах желающие уехать на восток, в тыл, смотрели на людей в зарешеченных вагонах – кто с жалостью, а кто и с ненавистью.

Когда поезд остановился на маленьком полустанке, конвоиры приоткрыли дверь:

– Берите воду.

Воду набирали в ведра из водоразборной колонки, откуда бункеровался паровоз.

Однако напиться никто не успел. Послышался рев моторов, и низко над полустанком пронеслись два «мессера». Один сбросил бомбу и угодил в вагон охраны, бомба со второго самолета упала рядом с паровозом. Из пробитого котла паровоза со свистом стал выходить пар.

Конвоиры, стоявшие у вагонов, попытались закрыть двери, но следом за первой пронеслась вторая пара «мессеров» и обстреляла состав из пушек и пулеметов. Летчики вели огонь метко, и конвоиры полегли. Кто-то из них еще стонал, подавая признаки жизни, но никто из заключенных не бросился к ним на помощь.

– Бежим, братцы! – закричал кто-то в вагоне. – Разбомбят всех сейчас к чертовой матери!

Осужденные откатили дверь грузового вагона, образовался широкий проем. Люди стали прыгать на землю и разбегаться.

А «мессеры» сделали второй заход и прошлись по вагонам пушками и пулеметами. Видимо, они приняли эшелон за воинский. Тем более что сверху видно было – все в форме. Только на петлицах формы не было знаков различия да не хватало поясных ремней – не положено.

Снарядами разворотило крышу вагона. Несколько человек упали, крича и обливаясь кровью.

Иван обернулся: старшина Скворцов сидел, прислонившись спиной к стенке вагона. Голова его была размозжена осколком, затылка не было.

Ивана едва не стошнило. Он выпрыгнул из вагона на землю. Осужденные разбегались от поезда, от полустанка подальше в степь и становились сверху отлично видимой целью, и «мессеры» устроили за беглецами охоту.

Иван со всеми не побежал – он попытался оценить ситуацию. К зданию полустанка, где дежурный, – нельзя, «мессеры» могут туда сбросить бомбу. В степь – тоже, одна пара «мессеров» развлекалась стрельбой по людям. И укрыться в степи негде, ни оврага, ни воронок от снарядов.

И Иван принял решение – под вагон, лечь между рельсами на шпалы. Он прыгнул туда. Мешкать было нельзя, пара «мессеров» делала новый заход на поезд.

На рельсах уже лежали двое из осужденных. Один, судя по габардиновой гимнастерке, из бывших командиров, причем старших, не ниже майора. Хотя какой он майор, он сейчас такой же осужденный, как и Иван.

По крышам вагонов ударили разрывы пушечных снарядов, и Иван плотнее прижался к шпалам. Страшно, потому что безоружен, бессилен дать отпор. Пулемет хотя бы сюда!

«Мессеры» описали полукруг и скрылись. На несколько минут наступила тишина.

Иван выбрался из-под вагона. Что делать, куда идти? Или ждать здесь? Но если он чего-то и дождется, так только другой конвойной команды.

Взгляд его упал на развороченный вагон конвоя. И сразу созрел план: надо найти, если удастся, свои документы – их должны везти там.

Он забрался по ступенькам в вагон и отшатнулся – зрелище не для слабонервных. Часть крыши сорвана, небо видно. Внутри месиво из вагонных переборок и мертвых тел. Как понял Иван, бомба была небольшого калибра. «Полусотка» вообще бы расшвыряла обломки, а «сотка» оставила бы воронку.