– Водичка есть? Пить хочется.

– Это можно.

Солдат отстегнул с ремня фляжку и протянул Ивану. Тот выпил почти всю. Сутки уже, как он не ел и не пил, и только вот сейчас утолил жажду.

По траншее пронеслось:

– Фролов с летчиком к командиру!

Они пошли.

Вошли в уже знакомую землянку.

– Из полка звонили, сказали вести летчика в штаб. Фролов, забирай его документы, пистолет и веди.

– Есть!

По короткому ходу сообщения они направились в тыл. Когда ход закончился, встали во весь рост – в чистом поле.

– Туман, если только случайная пуля, – пояснил Фролов.

До штаба полка добирались километра полтора-два – штаб располагался в нескольких избах небольшой деревушки.

– Летун, ты постой здесь, а я узнаю.

Фролов ушел. Иван остался один и уселся на кусок бревна. Ушел бы сейчас в свой полк, пешком, да документов нет. Иван знал, что в прифронтовой полосе на дорогах стоят заставы НКВД, милиции, а еще – заград-отряды. Без документов далеко не уйдешь, и потому он терпеливо ждал.

Вернулся Фролов.

– Сказали – к «особисту» тебя вести. Третья изба отсюда.

Они подошли к избе. Фролов вошел, а Иван остался на крыльце. Потом позвали и его.

– Повтори все, что только рассказал, – сказал сидевший за столом лейтенант. В углу рта его была зажата папироса, а в комнате накурено.

– Летуна наши бойцы притащили с «нейтралки» – они за оружием и боеприпасами лазили ночью. Вот, товарища старшего сержанта обнаружили. В нашу сторону полз, при нем пулемет ручной был. И форма на нем немецкая. А под ней – наша.

– А форма где же?

– Так на нем.

– Я про немецкую спрашиваю.

– А… так он снял ее и через бруствер выкинул.

Лейтенант внимательно посмотрел на Ивана.

– Сапоги остались немецкие. Обыскали?

– Так точно. Вот документы и оружие его.

– Садись и пиши.

– Что писать?

– Ты что, тупой? Что рассказал сейчас, то и пиши. Погоди. Бери ручку, бумагу и иди в соседнюю комнату.

– Есть! – Фролов вышел.

– Сам признаешься, или сразу к стенке тебя? – взглянул на Ивана «особист».

– Я советский летчик, меня сбили над оккупированной территорией. Пробирался к своим.

– Откуда тогда немецкая форма и оружие? Завербовали?

– Как, по-вашему, я должен был в нашей форме через немецкие позиции идти? Убил немца из табельного оружия, переоделся в его форму. Когда немецкая пехота в атаку пошла, присоединился. Наши атаку отбили, и я лежал на поле боя до темноты. Потом к своим пополз.

– Красивая сказка!

– Как было, так и рассказал.

Лейтенант взял со стола документы и медленно прочитал «зольдатенбух»:

– Ефрейтор Курт Вайсман, четырнадцатый пехотный полк. Вот кто ты есть, сволочь! Сейчас выведу на улицу и шлепну! – заорал он.

– Пусть из моего полка приедут, опознают, – спокойно возразил Иван. – Недоразумение разрешится.

– Здесь я решаю, что делать! Морда фашистская, указывать он мне будет! Да я тебя…

В этот момент в дверь постучали, и ее приоткрыл незнакомый солдат.

– Тут летчик приехал, говорит – из дивизии звонили.

– Пригласи.

Солдат исчез.

– Ну вот и все, сейчас тебя разоблачат. И я тебя без всякого трибунала своей рукой шлепну. Имею право: в прифронтовой полосе, с оружием.

В дверь постучали, и вошел старший сержант в летной форме. Офицер Ивану был незнаком.

– Старший лейтенант Перевезинцев! – четко представился он, подняв руку к козырьку фуражки. – Прибыл по телефонограмме из дивизии.

– Документы предъявите.

Старлей достал документы и показал их «особисту». Тот с явным разочарованием вернул их. Наверное, хотел еще одного фашиста выявить.

– Ваш летчик?

– Лицо мне незнакомо. Из какого полка?

– Двести пятнадцатый ШАП, командир – майор Рейно, старший сержант Кравчук! – четко доложил Иван.

– Он вообще не из нашей авиадивизии. Вы бы, товарищ лейтенант, когда звонили, назвали полк, приехал бы их представитель.

– Спасибо! Я так и сделаю.

Старлей пожал плечами:

– Могу я забрать летчика?

– Не можете, – отрезал «особист», – у меня есть обоснованные подозрения.

– Товарищ старший лейтенант, пожалуйста, сообщите в мой полк, – взмолился Иван.

– Кто давал тебе слово? – взъярился «особист». – А вы свободны, товарищ старший лейтенант.

Представитель авиадивизии козырнул и вышел.

«Особисты» в армии были на особом положении. С ними боялись связываться, спорить. Собственно, к армии они не относились, были представителями НКВД. «Особисты» следили за бойцами и командирами, выявляли случаи «морального разложения», попытки измены, проникновения на территорию подразделения шпионов и диверсантов. «Особисты», как их называли в армии, относились ко 2-му отделу НКВД. Или, иначе говоря, к военной контрразведке. А были еще территориальные органы НКВД – в каждом районном центре.

Доказательством вины подозреваемого, по постулату Генерального прокурора СССР Вышинского, было признание вины самим обвиняемым. Он называл признание «царицей доказательств». И если учитывать, что бесчеловечные пытки в застенках были официально разрешены с одобрения Самого, то органы выбивали признания. Многие ли могли устоять, не подписать фальшивые протоколы, если на их глазах пытали их собственных детей?

Ивана не били. Заставили написать, как обстояло дело – с подробностями. Во сколько вылетел, как проходил полет, где и как сбили, каким маршрутом добирался…

Иван добросовестно изложил все на четырех страницах.

Лейтенант прочитал написанное и удовлетворенно хмыкнул.

Ивана под конвоем увели в сарай.

Два дня он просидел в сарае. Кормили скудно – хлеб и жидкий чай без сахара.

На третий день его посадили в грузовик и под охраной доставили в большое село. Как он наивно полагал – в штаб авиадивизии, ведь его документы были у лейтенанта-«особиста», где был указан полк.

Однако его привезли в трибунал – военнослужащие не подлежали юрисдикции обычных судов. А дальше – как в тумане, настолько сильным был шок.

Иван не чувствовал за собой никакой вины. Воевал не хуже других, в бою не трусил, нанес врагу существенный урон. А что сбит – так не его в том вина. Где истребительное прикрытие? Да и сбивали в воздушных боях не только советские, но и немецкие самолеты. Войны в воздухе без обоюдных побед и поражений не бывает.