Весной они с Георгом встретились в Копенгагене. В отеле в Нюхавне они переделали несколько подлинных квитанций, выписанных известным австрийским коллекционером, незадолго до этого закончившим свое земное существование. Небольшие изменения в тексте, пара новых печатей – и квитанции уже относятся к поддельному Рунге и не менее поддельному фон Родену, которых они впарили Карлсбергскому собранию. Потом вместе поехали в Стокгольм – надо было работать над следующей партией скандинавского барокко для Германии.

Дела шли сверх всяких ожиданий. На выставке в Голландии они продали еще одного «вновь открытого» Эренштраля и одно из полотен, написанных Виктором в охватившей его после ухода Фабиана Ульссона творческой лихорадке. Все катилось как по рельсам: когда мяч уже в игре, никому не приходит в голову рассматривать, как он сшит. Никто не мог даже предположить, что Виктор Кунцельманн и Густав Броннен – одно и то же лицо. Никто не удивлялся, что их фирма вынырнула на рынке, словно черт из табакерки, – наоборот, их репутация, как в высшей степени порядочных и знающих продавцов картин, росла с каждой новой сделкой.

Осенью они поехали в Финляндию – присмотреть возможных заказчиков. Стокгольм был слишком близко, поэтому Виктор предпочел выступать в своей немецкой ипостаси. Как они быстро сообразили, слава братьев Броннен бежала впереди них. В Турку некий торговец картинами по имени Бойе тут же поставил на комиссию один из пейзажей, подписанный Хакертом. К удивлению Виктора, Георг уже изъяснялся на неуверенном, но грамматически правильном шведском – за проведенное в Стокгольме лето он овладел языком на удивление быстро.

Картина была продана через неделю и принесла им очень неплохой барыш.

Из Хельсинки они полетели в Берлин, и Виктор тут же заперся в мастерской – надо было закончить полуготовые полотна для Скандинавии…

– Кто бы мог подумать! – сказал Георг, придя из банка. – Мы за этот год получили прибыль в триста тысяч марок.

– Я хочу, чтобы мы отчисляли какой-то процент в пользу нуждающихся художников, – сказал Виктор, не отрываясь от палитры.

– Ты что, не в себе?

– Возьми из моей доли, если не хочешь участвовать. Половину.

– Зачем все это?

– Должно же быть хоть какое-то оправдание. Мы же паразитируем на стараниях и муках других художников. Думай, что хочешь, Георг, но у меня есть совесть. Уродливая, конечно, но все же есть.

– Мы не паразитируем, а живем на то, что богатые люди нам платят. Промышленные магнаты и юные бездельники, которые не знают, что им делать со своими миллионами. Вместо того чтобы сделать что-то для людей, они предпочитают пускать друг другу пыль в глаза старинными буржуазными картинками.

– Значит, это и есть наше призвание?

– Эренштраль умер четыреста лет назад. Керстинг, Рунге, Менцель – все лежат в могиле. Мы говорим о корме для червей, Виктор. Они мертвы.

– Мертвых художников не бывает. Забытые – да, встречаются. А мы эксплуатируем веру людей, что в мире существует настоящее искусство.

– Виктор, не забывай: мы жулики. Уголовники. Кто ожидает, что уголовники начнут заниматься благотворительностью?

– Передай мне вон тот тюбик, пожалуйста… И ответь на вопрос: что бы с нами было, если бы не существовали настоящие художники, которых можно фальсифицировать?

Георг с любопытством склонился над полотном.

– Ты выиграл, – сказал он, – скажу, как только что-нибудь придумаю… Кстати, надо что-то сделать с водой на заднем плане.

Вышло по Виктору. Бухгалтер братьев Броннен получил задание переводить значительную часть доходов фирмы в основанный ими фонд, а затем, с одобрения налоговой инспекции, направлять деньги в художественные союзы Германии и Скандинавии для помощи нуждающимся художникам.

Во второй половине пятидесятых годов в мире искусства произошло несколько событий, побудивших Георга и Виктора к большей осторожности. Был осужден некий ловкач по имени Лотар Мальскат: он продавал коллекционерам подделки Барлаха, Шагала, Руссо и Утрилло. Мало этого, ему вздумалось в церкви Святой Марии в Любеке, куда его пригласили для реставрации, написать свои собственные средневековые фрески. Искусствоведы с большим трудом напали на след невероятно нахального фальсификатора и еще с большим трудом признались, что их надули. Интерес полиции привлек и торговец фруктами из Гамбурга Руди Конвенц, который много лет втюхивал доверчивым любителям написанных им самим Тициана и Коринта. Его задержали, но отпустили за недостатком улик – история, которая повторится с ним же много лет спустя, но тогда он уже предстанет перед судом… В Норвегии объявился фальсификатор Мунка – плотник по имени Каспер Касперсе, когда-то он работал у художника в ателье. Мы теперь знаем его имя, но тогда, в конце пятидесятых, все терялись в догадках, хотя петля понемногу затягивалась… Виктор и Георг смотрели на этих мошенников как на любителей, второразрядных пачкунов, даже рядом не стоящих с ними или со всем теперь известным Ван Мегереном. Но причины для беспокойства у них были: люди стали нервничать, возобладала осторожность, аукционы и коллекционеры начали изучать провинанс картин куда более внимательно, особенно с большой настороженностью относились к вновь обнаруженным работам.

Прежде чем продать очередную картину, они решили выждать, и выжидали довольно долго. Виктор продолжал работать у себя в мастерской. Заказы шли в Пеликаний переулок нескончаемым потоком. Он много ездил, продолжал методично расширять круг знакомств. По просьбе доктора Рюландера помогал разрабатывать новые методы спектрального анализа для обнаружения подделок. Он регулярно наведывался в Берлин. Временное потепление немецко-немецких отношений облегчило получение так называемой однодневной визы, и он ходил по восточным музеям, глазом фальсификатора приглядываясь к выставленным там сокровищам. А возвращаясь в Стокгольм, погружался в работу – официальных поручений становилось все больше, и они были все серьезнее.

В связи с одним из таких поручений он вновь повстречался с Астой Берглунд. Проходила инвентаризация собрания Художественной академии на Фредсгатан, и Виктор в числе других экспертов был привлечен для руководства работами. Причиной инвентаризации были далекоидущие градостроительные планы: квартал Клара подлежал сносу, и коллекцию приходилось переводить в другое место.

После утренней планерки он заглянул в один из классов, где учащиеся писали этюды. На стуле посреди класса сидела обнаженная модель, похожая на скульптуру Джакометти[170] – истощенная, несчастная. Она посинела и дрожала – в зале было довольно холодно. Это была Аста. Виктор не виделся с ней с тех пор, как она покинула Стокгольм.

Он дождался перерыва. Ученики вышли в коридор покурить.

– Как насчет пообедать? – спросил он. – В память о старой дружбе…

Они пошли в бар «Опера», и Аста рассказала ему, как жила эти годы. Родители положили ее в клинику в Хельсинки. Он прошла курс дезинтоксикации… ей делали уколы какого-то препарата с куда большим наркотическим эффектом, чем привычный ей амфетамин, – к такому умозаключению она пришла, потому что почти ничего не помнила из того времени. Все это происходило под наблюдением врача, который к тому же был близким другом отца.