Общество выстрадало эту демократию — не Ельцин ее нам подарил, не Хасбулатов — и поручило избранному президенту с избранными членами парламента оберегать новый порядок от чьих-либо диктаторских посягательств. Если кому-то, не дай Бог, могла ударить моча в голову, другие были обязаны мгновенно приводить его в чувство.

Не для того же избирали депутатов, чтобы они только констатировали наползание беспредела и беспомощно взирали на лиходейство кремлевского властолюбца. Депутаты должны были огородить демократию реальными гарантиями от наезда на нее с любой стороны — через разумное переподчинение правоохранительных органов, через механизмы автоматического лишения полномочий главы правительства, поддержавшего антидемократический переворот и т. д. Должны были, но не сделали. И ждали у моря погоды.

А даже до меня, полууволенного, переставшего наведываться в Кремль, доходили сведения о подготовке Ельциным узурпаторской акции. И другие об этом знали. Кто-то из окружения президента специально протекал с информацией, чтобы предупредить общество. Когда в Белом доме начались депутатские посиделки, не руководство Верховного Совета, а посторонние люди бросились искать компромиссные варианты. (Самонадеянный Хасбулатов, предвкушая падение Ельцина, поручал в это время Руцкому запиской издать указ о превращении Завидово в резиденцию Верховного Совета).

Председатель Моссовета Николай Гончар потолкался в Белом доме, увидел, что дело клонится к гражданской войне, приехал ко мне: «Давай уговорим Бориса Николаевича избежать бойни и пойти на одновременные выборы — президента и депутатов». Когда я был главредом «Московской правды», Гончар работал секретарем Бауманского райкома партии. Ельцин — первый секретарь МГК — его хорошо знал и уважал.

Я позвонил президенту. Сказал о впечатлениях Николая Николаевича от посещения Белого дома и о предложении, которое тоже поддерживаю. Ельцин, видимо, чувствовал, что шансов переизбраться у него — никаких.

— Еще какой-то Гончар меня будет учить, — грубо сказал он, будто речь шла о плохо знакомом ему человеке. — Я подписал указ — и точка.

Через какое-то время мы пообщались с председателем Конституционного суда Валерием Зорькиным. Напряжение нарастало, и Валерия Дмитриевича это тревожило. Он предлагал нулевой вариант: Ельцин отменяет свой указ, депутаты — все свои антипрезидентские акты. И тогда противоборствующие стороны садятся за стол переговоров. Зорькин попросил использовать мое, как ему казалось, немалое влияние на Бориса Николаевича и порекомендовать пойти на этот шаг.

Я не забыл желчную реакцию президента на предыдущий звонок. Но все же пересилил себя, набрал номер ельцинского кабинета. Сказал Борису Николаевичу, что вариант Зорькина диктует сама жизнь: только безответственные политики могут доводить ситуацию до рубежа — кто кого поднимет на вилы?

— А кто вас уполномочил на переговоры? — раздраженно загремел президент. — Что вы там со всякой швалью возитесь?

По его голосу я понял, что он сам не уверен в успехе своего безумного предприятия и находится на грани срыва. (Поздно вечером третьего октября по просьбе Филатова я приехал в Кремль. Спасские ворота были закрыты, кругом автоматчики, теснившие толпу искавших убежище за зубчатыми стенами. А в темноте на Ивановской площади стояли наготове два вертолета. Не для меня же, конечно, не для народа у закрытых ворот — для Ельцина. На случай, если побеждала бы противоборствующая сторона. Таким он был всегда, Борис Николаевич: замутить людей на братоубийство, а самому потом нырнуть в уютный подвал «жевать бутерброды» или воспарить над Москвой в вертолете и отбыть под крылышко друзей «оттуда».

В этом телефонном разговоре со мной Ельцин запальчиво назвал упрямых сидельцев Белого дома фашистами. И чиновники кремлевской администрации костерили фашистами депутатов, проголосовавших за отрешение президента от должности. Но не всех.

Проголосовал, например «верный хасбулатовец» Починок Александр за импичмент, но поозирался, увидел, что Ельцин сдаваться не собирается да еще обкладывает Белый дом ментовскими силами — и стал перекрашиваться срочно в другой цвет. Побежал в Кремль с покаянием — его сделали распорядителем имущества Верховного Совета (позднее назначили министром).

Таких Починков — посредственных конъюнктурщиков, флюгеров было немало. Они для Кремля перестали быть фашистами, поскольку ради доступа к деньгам и собственности легко отреклись от Конституции и демократии. С Ельциным они были одной крови. А вот, скажем, гордость нации дважды Герой Советского Союза летчик-космонавт СССР Виталий Севастьянов или яркий политик демократических взглядов, декан юридического факультета сибирского университета Сергей Бабурин отказались торговать принципами и не ушли из Белого дома. Они для Кремля остались фашистами.

Не надо больше притворяться: всем подан ясный сигнал, что отныне приспособленцы, беспринципные существа — желанные попутчики Ельцина, а люди с твердыми пророссийскими убеждениями — его враги.

В те дни, опираясь на эти воззрения, ранее тщательно маскируемые, Борис Николаевич создавал философию исполнительной власти на будущее: меркантильность верхом на бесстыдстве! Все последующие годы он много делал, чтобы для России это было вечно живое учение — через подготовку условий для преемничества кремлевского трона, через сплетение тугих коррупционных тенет. И сейчас, глядя на нашу власть, на ее дела, на ее планы, мы можем смело, без всяких натяжек провозглашать, как еще недавно говорили о вожде мирового пролетариата: «Ельцин жил! Ельцин жив! Ельцин будет жить!» И пока он «будет жить», владычество нуворишей над страной не прекратится.

В те же октябрьские дни состоялся переход Кремля с силовыми структурами через запретительную черту, за которой нацарапано кровью: «Все дозволено!» Годы горбачевской демократии наклонили власть перед законом, заставили ее с опаской оглядываться на общественное мнение, и она навряд ли решилась бы на беспредел даже с благословения Бнай Брита.

Но ракалии, именующие себя либеральной интеллигенцией и показавшие свое ничтожество при конкуренции мысли, кричали: «Нельзя сделать яичницу, не разбив яйца. Распни их, Борис Николаевич, этих заступников Основного закона!» И подталкивали колеблющееся ментовское начальство к наглому попранию Конституции. Они рассчитывали на подачки от самодержавной власти, на ее особое расположение к себе. Но в действительности делали прививку Кремлю от боязни топтать Закон, а силовикам — от страха хлестать дубинками по правам человека. Какие-то объедки со своего сгола Олигархат швырнул в жадные рты либеральной интеллигенции и задвинул ее сапогом в закуток для лакеев.

Потерявши голову, что теперь плакать по волосам! Сейчас ракалии кучкуются на площадях, митингуют, предавая анафеме путинизм. Посеяли ветер разбоя, пожинайте бурю тотального произвола. Беззаконие путинизма (а за ним — медведизма) — логическое продолжение беззакония ельцинизма. Отшлифованное. Приперченное гэбэшным садизмом.

Да и обвинять в пассивности свой народ — как это вошло в моду — теперь по меньшей мере нечестно. Он был сверхэнергичным на рубеже 80-х и 90-х — тащил на горбу во власть, как ему казалось, порядочных людей. А надлом в общественной психологии — и очень серьезный надлом — произошел тогда же — осенью 93-го.