– Господи, Боже наш! Спаси и помилуй Россию, соедини воедино три её части – Великую, Малую и Белую Русь. Мы – единый народ. Вразуми нас и помоги понять Твой замысел о нас и о стране нашей. Огради от ига чуждого и всяких властителей лукавых, пошли избавление от врагов, умири братьев-Русичей, утиши страсти противления нас друг другу…

Небольшой, с тетрадный лист, новенький бумажный образок Спаса Нерукотворного отражал глянцем ламинированной поверхности маленький, но яркий трепещущий огонёк лампадки. Она слегка покачивалась в восходящих потоках горячего воздуха, и при каждом таком колебании от источника тёплого света то и дело разлетались вокруг зайчики бликов. Огоньки эти, словно живые светляки резвились, расцвечивая малое пространство вблизи образа, добавляя жизни раскалённому сухому воздуху, приуменьшая гнетущее ощущение приближения апокалипсиса. И даже взор Спаса, всегда полный глубины, доброты и жизни, приобрёл в этом мареве, казалось, более грусти, более суровых, грозных, предупреждающих искорок. Впрочем, это только при ближайшем рассмотрении, в малом, ограниченном пространстве близ образа. Может ввиду незначительности его размеров, или же по причине довольно обширного пространства залы, в красном углу которой помещалась подсвеченная огоньком лампадки икона.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне и Слове Божий, молитвами Пресвятой Богородицы, и всех святых в земле Русской просиявших, спаси, сохрани и помилуй Россию, всю Великую, Малую и Белую Русь, и нас, триединый народ Русский…

Внимательный, ищущий взор Спаса как бы оглядывал комнату, а это скорее была весьма просторная комната, нежели зал, и размерами своими и убранством предназначенная, видимо, для большого, весьма важного человека. Три больших, внушительных размеров полотнища украшали стену справа от красного угла. Мягкая переливчатая бархатистость материи, явно не домашнего производства, качество и особая выделка древка из прочной выдержанной древесины, а особо расцветка тканей подтверждали догадку о важности, даже государственности обитателя помещения. Первое – алое, кумачовое, под цвет свежей, ещё не запёкшейся крови – полотно с вышитым золотом серпасто-молоткастым, звездатым пауком в левом верхнем углу возле древка. Второе – привычно толерантный триколор, то ли некогда торговый, то ли ныне государственный стяг не то России, не то Эрэфии – нового чуднОго образования на месте разваленного и разграбленного, некогда великого государства. Третье – тоже трёхцветный, чёрно-жёлто-белый Императорский Штандарт дома Романовых. Что общего у этих трёх полотнищ? Чья воля их связала воедино? Какой суррогат они олицетворяют, объединившись в одно целое, в одну вычурную, полную неведомого, тайного смысла композицию? Этот немой вопрос, и изумление, и даже растерянность можно было б предположить в грустном, предупреждающем взоре Спаса. Если бы не знание, непогрешимая вера в то, что Ему одному ведомо всё, и что было, и есть, и каково будет. Знание это посильно для каждого, но не под силу тем, кто по своему усмотрению и уморазумению трактует прошлое, тасует настоящее и вершит будущее, при этом взрывая в клочья настоящее и разметая, предавая забвению прошлое.

– Исцели нас, Господи, от немощи духовной. Дай нам встать за Веру и Отечество, освободиться от ига иудейского и власти лукавой. Дай нам сил и помоги, Господи, собрать земли русские, и воссоединиться единому неделимому народу – малороссам, великороссам и белорусам в Триединое Новое Русское Державие, в союз Великой, Малой и Белой Руси. Воссоединиться, обратиться к жизни и вере Православной, по Твоей воле, Господи, Святым Равноапостольным Великим Владимиром для нас избранной и установленной. Выйти на путь замысла твоего для нас, и исполнить волю твою на Земле…

Под бумажной иконкой Спаса Нерукотворного маленькая серебряная лампадка высвечивала сиянием живого огня ещё три образа, разнящиеся друг с другом и летами, и манерой письма, и духом, исходящим от выписанных на них ликов. Видимо хозяину помещения при всей разноплановости, разномасштабности и разнонаправленности личностей, изображённых на образах, виделось нечто общее, а может и много общего в том следе, который каждый из них оставил своей жизнью и делами в становлении и укреплении русской державности. Первый образ являл собой фигуру Святого Равноапостольного князя Владимира в исторический момент Крещения народа киевского в водах Днепра. Момент действительно торжественный, значимый, положивший начало тысячелетней истории Русского Православия, значение которого в Русской Державности трудно переоценить. Невозможно переоценить. Но, как показали последние времена, недооценить и даже неоценить вовсе очень стало возможно. Второй лик был в духе с первым, хотя современная оценка прижизненных деяний носителя образа не столь однозначна. Она разнится сугубо от полного неприятия его как изверга, как кровожадного тирана, до почитания собирателем земель Русских, творцом и создателем Русского Царства, охранителем Русской святости. Может быть, в таковой неоднозначности и противоречивости и кроется великая загадка Русской души, явленная личностью первого Русского Царя, Помазанника Божьего, Государя всея Великя, Малыя и Белыя России Иоанна Васильевича Грозного. Третье изображение было портретом, точнее, коллажом портрета генсека Сталина, склеенным в канун шестьдесят пятой годовщины победы в Великой Отечественной войне. Что ни говори, дата сама по себе яркая, значительная, отражающая в себе и силу духа и мощь державного самосознания последнего, может быть, поколения человеков, небезосновательно величающих себя Русскими. Но при чём тут «вождь народов»? И какая безумная сила ничтоже сумняшеся удосужилась разместить эту отрыжку рода человеческого в красном углу комнаты рядом с образами Христа и Его Великих угодников?

– Подай, Господи, народу Русскому благословение Своё очистить землю нашу от инородцев, иноверцев и прочей нечисти, особенно нечисти жидовской. Россия для Русских! Хочешь мира – готовься к войне! За войну!!!

За небольшим столом стояли двое. Старший – статный и степенный господин в форме казачьего полковника – держал тост, по своей велеречивости и многословию, а главное по адресату, к которому он был обращён, более походивший на молитву… Но всё же тост. Другой – так же казачьего сословия, в форме рангом пониже, но тоже не малым, не молодой, не старый, из тех, о которых принято говорить, лицо неопределённого возраста. На столе в изобилии были расставлены различные соленья да грибки из окрестных лесов, что шумели девственной дремучестью вдоль крутых берегов реки Незванки; всякая крупная и не очень живность из тех же лесов, ещё недавно дикая и резвая, а ныне жареная да печёная; вяленая рыба, в изобилии плавающая в степенных водах всё той же реки; да так, кой что по мелочи – лук да редиска, да творогу миска…. Венчал стол полуторалитровый штоф водочки, холодный, аж пальцы обжигает. Оба сотрапезника браво и молодцевато подхватили свои стаканы и, прокричав троекратное «Ура!», залпом осушили их, оттопырив мизинчики. Оторвавшись от гранёного стекла, они замерли на мгновение, будто оценивая действо горячительной влаги. А определив, что оно таки благодатное, крякнули в унисон и, припечатав тяжёлые сосуды к столешнице, грузно опустили мягкие задницы в удобные кресла, ладно сработанные местным мастером-умельцем из какого-то на редкость прочного и долговечного дерева. Кресла и впрямь были знатные, резные, фигурные, оббитые нежной, но прочной, не знавшей износу шкурой царя здешней фауны – сохатого, не подозревавшего при жизни, что смертью своей послужит столь великому, просто-таки государственному делу. Впрочем, однозначно присел один только полковник. Другой же, соблюдая субординацию, подобострастно взирал в очи атаману и, силясь отыскать в них соответствующее распоряжение, завис мягким местом где-то в пространстве, в непосредственной близости от жертвенной шкуры сохатого. Оба, пребывая в благостном расположении духа, изволили приступить к закусыванию перед обедом.