«Впрочем, Сын Человеческий идёт, как писано о Нём, но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться».[103]

Мы стремительно преодолели широкий поток будто маленький, ничего не значащий ручеёк. Настя аж завизжала от восторга, когда наш «луноход», разбивая в брызги степенную водную гладь, буквально вгрызся в её неспешную жизнь, порушил тишину и покой речных обитателей да поскользил легко и уверенно к противоположному берегу. А таксист, преисполнившись гордостью, так и светился от удовольствия. Что ж, ему удалось не только форсировать последнюю преграду на нашем пути, но и изрядно удивить своих пассажиров той лихостью, с которой он это сделал.

«Река раскинулась. Течёт, грустит лениво и моет берега»[104], – так, кажется, у поэта. Поток остался позади, и его размеренное, неохотное, будто от нечего делать движение навеяло на память строки Александра Блока. И впрямь ленивое, грустное течение, словно безразличное к происходящему по ту сторону береговой черты – к прибившимся чёрным разлагающимся трупам топляка, к разорванным земснарядами в клочья некогда могучим утёсам, к насквозь пронизанным лунным сиянием, зловещим скелетам недостроя… Да мало ли какими ещё «красотами» богата ныне отечественная глубинка. Да разве только глубинка? Вся Русь Святая несёт уныло свои воды-лета сквозь мерцающий всполохами дальних галактик космос истории, через созвездия легенд и сказаний. Былинным всадником Святогором она мчалась некогда вскачь по бескрайней степи – вольной волюшке, в которой есть где разгуляться и силушке богатырской поиграть-потешиться, могучей, могущей и за себя постоять, и ближнего малого оберечь-защитить. Да и просто погулять-позабавиться, удалью молодецкой похвастаться, ворогов-супостатов упредить от мыслей лихих, завидущих. Неудержимая, она летела птицей-соколом, разрывая оковы лености и праздности, поднимаясь в силе, воспаряя славой, обрастая землями, богатея полями и лесами, безбрежными морями и степенными могучими реками. Те полные водами, как дух русский верою, омывали её чистое белое тело от скверны прилипчивой чешуи мирского иноземного мудрствования, что блестит-сверкает отражённым сиянием чуждых ложных истин. Она не уставала, не отставала, неизменно отрывалась от лицемерных приставаний заезжих женихов, не умеющих её объять, обаять и покорить, поставить на колени или ещё как ради своей забавы-похоти. Но вопреки своим чаяниям-расчётам они лишь предобавляли ей в кровь адреналина, в сердце неиссякаемой, никогда не поругаемой веры, дух русский преисполняя пассионарностью, всегдашней готовностью к подвигу.

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Летит, летит степная кобылица

И мнёт ковыль…

Так было. Когда это было? Когда она поддалась на льстивые уговоры и похотливые лобызания заморского Казановы? Почему? Непокорная и своенравная, она отдалась доверчиво и наивно, широко раскинув красивые сильные ноги и впустив в свои богатые детородностью ложесна инородный предмет, вбрызгивающий в податливую восприимчивую плоть смертоносное семя разврата и самолюбования, жадности и гордыни, неверия и стадного стремления быть как все. А он, воспользовавшись её минутной слабостью и простодушием, напитал её сей отравой вдосталь.

Она понесла. И в муках, обескровивших и лишивших жизненных соков её прекрасное царственное тело, родила монстра, какого никогда ранее не было, которого выносить и выродить никто кроме неё не смог бы, не осилил бы. Она и тут осталась невестой избранной. Однажды понеся и вознеся в себе оживотворяющую Истину Любви и Веры, оказалась способной явить миру также и ужас воплощённого зла, весь кошмар непроглядной и зловещей тьмы. Не затеняющей, впрочем, ярких красок светлого дня, но ещё более подчёркивающей его лучезарное сияние. И тому был свой резон, как и всему в этом мире, устроенном Богом разумно, не случайно, не зря. Ибо ограниченный в своём миропонимании человек не способен постичь мудрый промысел Божий иначе, как только в контрасте с бунтующим безумием падшего и противопоставляющего себя Создателю Его антипода.

Выродок по естеству воспалённой гордыни не скрывал своей природной сути, своих истинных целей и намерений. Только оторвавшись от материнской груди, он поднялся в полный рост, бросил презрительный взгляд на родившую его и в глаза ей заявил во весь голос: «Мы должны превратить её (Россию) в пустыню, населенную белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Разница лишь в том, что тирания эта будет не справа, а слева, и не белая, а красная. В буквальном смысле этого слова красная, ибо мы прольём такие потоки крови, перед которыми содрогнутся и побледнеют все человеческие потери капиталистических войн. Крупнейшие банкиры из-за океана будут работать в теснейшем контакте с нами. Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на погребальных обломках её укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путём террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупения, до полного идиотизма, до животного состояния… А пока наши юноши в кожаных куртках – сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы, – о, как великолепно, как восхитительно умеют они ненавидеть всё русское! С каким наслаждением они физически уничтожают русскую интеллигенцию – офицеров, инженеров, учителей, священников, генералов, агрономов, академиков, писателей!».[105]

Русь моя понесла и это. Оставаясь матерью по Богом данной сути, она не смогла изблевать из своего естества природного материнского инстинкта, питающего, оберегающего, взрастившего ей самой погибель. Она страдала, но терпела. Таяла, но несла. Умалялась, но не умоляла об избавлении. Пока обессиленная, потерявшая и лицо, и красоту, и стать, не оказалась на обочине расцвеченного неоном, заезженного, разухабистого тракта, урчащего, улюлюкающего на разные противоестественные голоса, которые природа при всём многообразии, изобилии тонов и оттенков не может, не станет воспроизводить вовсе. Великая стала поруганной, чистая – оплёванной, гордая – осмеянной, с истерзанным телом и опустошённой душой. Так и сидит она в пыли цивилизации, именующей саму себя человеческой, безучастно взирая потухшим взором на всё, происходящее вокруг неё, с ней самой, в ней же. Как эта река, что «течет, грустит лениво и моет берега».