Даже когда через три дня после приезда в столицу юноша скакал из Парижа в Нофль, он все еще не задумывался над тем, что происходит вокруг. Дорожный плащ, подбитый мехом, надежно защищал от холода, конь попался резвый, а сам Гуччо спешил к любимой. Во время пути он оттачивал фразы для своего рассказа о том, как он беседовал с Клеменцией Венгерской, будущей королевой Франции, и не раз упоминал о своей прекрасной Мари, рассказ этот надлежало закончить уверениями, будто мыслью он не разлучался с любимой, что, в сущности, было правдой. Ибо случайные измены отнюдь не мешают помнить и думать о той, кому изменяешь, более того, для некоторых мужчин это самый надежный способ хранить постоянство милой. А затем он опишет Мари роскошь и красоту Неаполя… Словом, Гуччо ощущал на себе отблеск этой почетной миссии, этого замечательного путешествия; он ехал и верил, что его полюбят еще сильнее.

Только подъезжая к Крессэ, Гуччо впервые оглянулся вокруг, обнимая взором знакомую до мелочей местность, к которой он испытывал нечто вроде благодарности за то, что она служила таким прелестным фоном его любви, была так щедра на красоту, и впервые перестал думать о себе.

Пустынные поля и луга, где уже не пасся скот, безмолвные хижины, лишь кое-где подымавшийся из трубы дымок, неестественная худоба оборванных и грязных прохожих, их непередаваемо тоскливый взгляд – все это вдруг болезненно поразило молодого тосканца, вселило в него тревогу, возраставшую по мере того, как добрый конь приближал его к цели путешествия. А когда Гуччо въехал во двор усадьбы, перескочив через ручеек Модры, он почувствовал беду. Ни петуха, разгребавшего навозную кучу, ни мычания в стойлах, ни лая собак. Юноша соскочил с седла, и никто – ни слуги, ни хозяева – не вышел ему навстречу. Дом, казалось, вымер. «Может быть, они уехали? – думал Гуччо. – Может быть, в мое отсутствие их увели, а дом продали за долги? Что же произошло? Уж не побывала ли здесь чума?»

Привязав коня к вделанному в стену кольцу (отправляясь в такой короткий путь, Гуччо не взял с собой слугу, тем паче что так действовать ему было свободнее), он вошел в дом. И очутился лицом к лицу с мадам де Крессэ.

– О, мессир Гуччо! – воскликнула она. – А я думала… я думала… Вот когда вы возвратились…

Из глаз мадам Элиабель полились слезы, и она оперлась о стол, словно обессилев от волнения, вызванного неожиданной встречей. За это время она похудела фунтов на двадцать и постарела лет на десять. Платье, некогда туго обтягивавшее ее мощные бедра и грудь, теперь свободно болталось на ней; лицо, обрамленное вдовьей косынкой, было серым, дряблые щеки отвисли.

Стараясь скрыть свое удивление, Гуччо деликатно отвел глаза и оглядел зал. В прежние его посещения усадьбы Крессэ здесь во всем, вплоть до мелочей, чувствовалось желание поддержать былое достоинство даже при самых скудных средствах; сейчас тут полновластно царила нищета – всюду следы лишений, беспорядка, все покрылось пылью.

– Увы, мы не в состоянии даже принять гостя, – печальным голосом произнесла мадам Элиабель.

– Где ваши сыновья, Пьер и Жан?

– Как всегда, на охоте.

– А Мари? – спросил Гуччо.

– Увы! – ответила мадам Элиабель, опуская глаза.

Гуччо показалось, будто холодные когти сжали ему мозг и сердце.

– Che successo? Что случилось?

Мадам Элиабель понурила голову, и движение это выразило бесконечное отчаяние.

– Она так слаба, так истощена, что, боюсь, никогда уже не подымется, даже до Пасхи не дотянет.

– Чем же она больна? – крикнул Гуччо, чувствуя, как холодные когти понемногу разжимаются, ибо поначалу он решил, что произошло непоправимое.

– Той же болезнью, от какой страдаем все мы, – болезнью, от которой умирают целые семьи! От голода, сеньор Гуччо. И подумайте сами, если такая толстуха, как я, совсем иссохла, на ногах еле держусь, так что же сделал голод с моей дочкой, ведь она еще девочка, совсем худенькая, еще не перестала расти.

– Но, черт возьми, мадам Элиабель, – воскликнул Гуччо, – а я-то думал, что от голода страдают только бедняки.

– А кто же, по-вашему, мы, если не самые настоящие бедняки? И если мы по рождению рыцарского звания и имеем замок, который вот-вот рухнет нам на голову, вы полагаете, нам легче, чем всем прочим? Все достояние неимущих дворян в наших крепостных и в труде наших крепостных. А как мы можем требовать, чтобы они нас кормили, когда им самим нечего есть и когда они один за другим умирают у наших дверей, моля о куске хлеба. Нам и так пришлось забить весь скот, чтобы поделиться с ними. Добавьте к этому, что здешний прево отбирает у нас последнее, как то делается, впрочем, повсеместно, по приказу из Парижа, чтобы кормить своих приставов, пристава-то у него все как на подбор, по-прежнему жиреют… Когда все наши крестьяне перемрут, что тогда останется нам делать? У нас одна дорога – смерть. Ведь наши угодья ничего не стоят, земля имеет цену, только когда ее обрабатывают, но не трупы же будут ее пахать и засевать. Нет у нас больше ни слуг, ни служанок. Наш бедный хромоножка…

– Тот самый, которого вы величали стольником?

– Да, наш стольник, – подтвердила мадам Элиабель с грустной улыбкой, – так вот, и его мы схоронили на той неделе. Одно к одному.

– А где же она? – спросил Гуччо.

– Кто? Мари? Там наверху, в своей спальне.

– Можно ее видеть?

Вдова медлила с ответом: даже в эту тяжелую годину пеклась владелица замка Крессэ о соблюдении приличий.

– Что ж, можно, – произнесла она наконец, – пойду подготовлю ее к вашему посещению.

С трудом поднялась она на верхний этаж – и уже через минуту кликнула гостя. Гуччо вихрем взлетел по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки.

На узкой старомодной кроватке, покрытой простыми, без вышивки, простынями, полулежала, полусидела Мари де Крессэ. Подушки были подсунуты ей под спину.

– Сеньор Гуччо… сеньор Гуччо, – пролепетала Мари.

Глаза ее, окруженные синевой, казались неестественно огромными; длинные густые каштановые волосы с золотым отливом рассыпались по бархатной подушке. Кожа на ввалившихся щеках и на тоненькой шейке казалась совсем прозрачной, ее белизна внушала страх. Раньше при взгляде на Мари чудилось, что она вобрала в себя весь солнечный свет, а теперь ее точно прикрыло собой большое белое облако.

Мадам Элиабель, боясь расплакаться, оставила молодых людей одних, и Гуччо невольно подумалось, не известна ли их тайна владелице замка, не призналась ли матери больная Мари в своем чувстве к юному ломбардцу.

– Maria mia, моя прекрасная Мари, – повторял Гуччо, подходя к постели.

– Наконец-то вы здесь, наконец-то вы вернулись. Я так боялась, так боялась, что умру и не увижу вас.

Больная, не отрываясь, глядела на Гуччо, и в ее глазах застыл молчаливый, но тревожный вопрос.

– Что с вами, Мари? – спросил Гуччо, не найдя других слов.