распутный ее сообщник от нее этого потребовал, не могла бы отрубить косарем голову родной дочери, как то по наущению дьявола учинила во Франции со своими двумя дочерьми Катерина Дарю? Разве она, если б ей так велел страшный ее муж, не поморила бы скот, не испортила бы масло на маслобойне, подбросив в него сахару? Разве она не принимала бы участие в черных мессах, в плясаниях, волхвованиях и всяких мерзостях? Разве она не могла бы есть человеческое мясо, убивать детей, печь пироги с детским мясом и продавать их, как это делал один парижский пирожник? Не могла бы отрубать у повешенных ляжки, уносить их с собой и впиваться в них зубами, тем самым учиняя гнуснейшее воровство и святотатство? Вот почему суду, по крайнему моему разумению, надлежит, дабы установить, не совершали ли Катлина и Иоос Дамман каких-либо иных преступлений, кроме уже открытых и всем известных, подвергнуть их обоих пытке. Ввиду того, что Иоос Дамман сознался только в убийстве, а Катлина тоже не все рассказала, нам по законам империи надлежит поступить именно так.

И старшины постановили пытать их в пятницу, то есть послезавтра.

А Неле кричала:

— Смилуйтесь, господа!

И народ кричал вместе с ней. Но все было напрасно.

А Катлина, не сводя глаз с Иооса Даммана, твердила:

— Рука Гильберта у меня. Приходи за ней нынче ночью, радость моя!

А затем их обоих увели в тюрьму.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В тюрьме по распоряжению суда тюремщик приставил к Катлине и к Иоосу Дамману по два сторожа, которым вменялось в обязанность бить их, чуть только они задремлют. Сторожа Катлины дали ей, однако, выспаться, а сторожа Иооса Даммана били его нещадно всякий раз, как он закрывал глаза или хотя бы опускал голову.

Всю среду и весь четверг до позднего вечера им не давали ни есть, ни пить, а вечером накормили соленым мясом с селитрой и напоили соленой водой, тоже с селитрой. Это было начало пытки. А утром, когда оба кричали от жажды, стражники отвели их в застенок.

Здесь их посадили друг против друга и привязали к скамьям, обвитым узловатыми веревками, и веревки эти причиняли им сильную боль.

И оба они должны были выпить стакан соленой соды с селитрой.

Иоос Дамман сидя задремал — стражники принялись колотить его.

Тут Катлина взмолилась:

— Не бейте его, господа, вы сломаете его бедные кости! Он повинен только в одном преступлении: он из ревности убил Гильберта. Я пить хочу! И ты тоже хочешь пить, милый мой Ганс. Напоите его первого! Воды! Воды! У меня все тело горит. Пощадите его! Лучше меня убейте! Пить!

— Ведьма проклятая! — крикнул ей Иоос. — Чтоб ты сдохла, сука, чтоб ты околела! Бросьте ее в огонь, господа судьи! Воды!

Писцы записывали каждое его слово.

Судья обратился к нему с вопросом:

— Так тебе не в чем сознаться?

— Мне больше нечего прибавить, вы все знаете, — отвечал Дамман.

— Коль скоро он все еще запирается, — объявил судья, — мы его продержим на этой скамье, связанного веревками, до тех пор, пока он не сознается решительно во всем, и просидит он тут без воды и без сна.

— И просижу, — сказал Иоос Дамман, — и буду с наслаждением смотреть на мучения этой ведьмы. Как тебе нравится это брачное ложе, моя любезная?

А Катлина простонала ему в ответ:

— Руки у тебя холодные, а сердце горячее, милый мой Ганс. Я пить хочу! Голова горит!

— А тебе, женщина, не в чем больше сознаться? — спросил судья.

— Я слышу скрип колесницы смерти и сухой стук костей, — отвечала она. — Пить хочу! И везет меня колесница по широкой реке, а в реке вода, холодная прозрачная вода. Нет, это не вода — это огонь. Ганс, дружочек, развяжи веревки! Да, я в чистилище. Я смотрю на небо и вижу в раю Господа Иисуса и милосердную Матерь Божью. Царица моя всеблагая, подай мне капельку воды! Брось мне хоть один из этих чудных плодов!

— Эта женщина не в своем уме, — сказал один из старшин. — Ее должно освободить от пытки.

— Она такая же безумная, как я, — все это одно притворство и ломанье, — вмешался Иоос Дамман и с угрозой в голосе обратился к ней: — Как бы искусно ты ни прикидывалась сумасшедшей, а все-таки тебя на моих глазах сожгут на костре.

Тут он заскрежетал зубами и посмеялся злостной своей выдумке.

— Пить! — молила Катлина. — Сжальтесь надо мной, дайте мне напиться! Ганс, милый, дай мне попить! Какое у тебя белое лицо! Позвольте мне подойти к нему, господа судьи! — И тут она дурным голосом закричала: — Да, да, теперь они зажгли огонь у меня в груди, а бесы привязали меня к этому адскому ложу! Ганс, возьми меч и поруби их — ведь ты такой сильный! Воды! Пить! Пить!

— Хоть бы ты скорей издохла, ведьма! — крикнул Иоос Дамман. — Засуньте ей кляп в глотку! Она мужичка, она не смеет так говорить с дворянином.

Тут один из старшин, враг дворянства, заметил:

— Господин судья! Законы и обычаи империи не дозволяют совать на допросах кляп в глотку: ведь допрашивают людей для того, чтобы они говорили всю правду и чтобы мы могли судить их на основании их показаний. Засовывать в глотку кляп дозволяется лишь в том случае, когда обвиняемый, будучи уже осужден, взывает на эшафоте к толпе, дабы разжалобить ее и вызвать народные волнения.

— Пить хочу! — твердила Катлина. — Дай мне попить, ненаглядный мой Ганс!

— Что, не сладко тебе, ведьма проклятая? — вскричал тот. — Из-за тебя я переношу все эти мучения. Погоди, то ли еще будет: в застенке тебя свечами станут жечь, на дыбу вздернут, клинья вгонят под ногти. Посадят голую верхом на гроб, на острую, как лезвие, крышку, и тогда ты признаешься, что ты не сумасшедшая, что ты злая ведьма, что тебя подучил сатана строить козни благородным людям. Пить!

— Милый мой Ганс! — говорила Катлина. — Не гневайся на рабу свою. Ради тебя, мой повелитель, я терплю такие муки. Смилуйтесь над ним, господа судьи, дайте ему полную кружку, а с меня довольно одной капельки. Ганс, не пора ли клекотать орлу?

Тут судья обратился с вопросом к Иоосу Дамману:

— Из-за чего у вас вышла драка и за что ты убил Гильберта?

— Мы оба влюбились в одну девчонку из Хейста, оттого и драка у нас вышла, — отвечал Иоос.

— В девчонку из Хейста? — порываясь встать, вскричала Катлина. — Так ты мне изменял с другой, подлый обманщик? А ты знаешь, что я